переговоры, красавица соблазнила часового и, пырнув его снятым с винтовки штыком, сбежала из-под замка. «Узнала ли она меня? И почему оказалась в доме Степана? Случайность ли это, или все подстроено заранее?» — мучительно думал Микола, и мятный холодок страха от затылка катился по его спине.

— Ну, видел новые деньги? — спросил Степана один из гостей, оказавшийся народным комиссаром Украинской республики. — День ото дня крепнет советская власть.

— Слышал, но еще не видел, хотя имею о них представление. В газетах были напечатаны снимки, — ответил Буря.

Нарком вытащил из жилетного кармана билет, на ладони подал его Буре.

— Теперь конец астрономическим цифрам: коробка спичек — сто семьдесят пять тысяч рублей!

— Ну, это пошло на пользу, народ научили считать, — помешивая золоченой ложечкой чай в стакане, заметила жена Бури. — Неграмотные бабы с миллиардными цифрами управлялись.

Свет от хрустальной люстры падал на ее темные узкие брови, на слегка подкрашенные губы.

Откуда-то издалека, из отдаленных комнат, послышалась детская песенка. Голос все приближался, и в комнату с куклой на руках вбежала крохотная девочка в коротеньком кружевном платьице, остановилась на пороге.

— А, папа! А я и не слышала, как ты приехал. Привез мне шоколад? — спросила она, щурясь на яркий свет.

— Привез, привез, моя певунья. Коробка в кармане пальто.

Изумленными глазами смотрел Микола на девочку. Степан наклонился к Федорцу, сказал:

— Что ты смотришь на нее как на чудо? Это моя падчерица. Мне в моем положении без семьи никак нельзя, я на виду. Да и залог соответствующий нужен. В случае чего — семья в ответе. Ну, а ты как — в партии?

— Нет, не в партии.

— Первым делом надо тебе в партию записаться. Сейчас перед беспартийным человеком все дороги закрыты. Не доверяют. Берут только на черную работу. Что ж, подавай заявление. Мы вот с Никодимом Васильевичем словечко за тебя замолвим. — Буря указал головой на соседа, с лицом кутилы, и сказал ему громко: — Это наш человек, Никодим Васильевич, товарищ Федорец Микола Назарович, был у Нестора в штабе.

Никодим Васильевич с интересом посмотрел на Миколу, спросил:

— Что же вы умеете делать, молодой человек?

Вопрос застал Федорца врасплох.

Что он умел, если сознательную жизнь начал с бандитизма? Подумав немного, сознался:

— Кажется, практически ничего не умею. Сижу дома, то есть у хозяйки моей, перечитываю приложения к «Ниве».

— Послушай, а ты, насколько мне помнится, что-то пописывал. В гимназии тебя вроде дразнили рифмачом, — вспомнил Буря.

— Так, баловство одно. Хотя стихи действительно писал и даже сочинил гимн махновцев.

— А мне поручили наладить украинскую литературу. Вот ты бы попробовал что-нибудь накропать. Республику создали, а настоящих писателей не слышно, Винниченко сбежал. Попробуй. Если даже и арестуют тебя потом за старое, все, как писателю, снисхождение будет. Напиши и ступай к Остапу Александровичу Вражливому — он редактор, газета «Прапор» в его руках. — Буря кивнул на третьего гостя, бледного и, очевидно, чахоточного.

Тот поднял от книги худое лицо, с раздражением сказал:

— К чему эти откровения при женщинах?

— Ну, за них можешь не беспокоиться, бабы у меня в руках.

Вошли новые люди. Разговаривали здесь свободно. Беседа оживилась. О Миколе постепенно забыли. Он встал из-за стола, пошел по комнатам, рассматривая старинные картины и богатое убранство. Предложение Бури показалось заманчивым. Но о чем написать?

Возбужденный, вернулся он к себе, нашел пачку веленевой бумаги, сел за стол. Подумал: «Вот она начинается, новая жизнь». Недавно он читал, что французский писатель Бальзак жил одно время на Украине и венчался в церкви святой Варвары в Бердичеве. Он кое-что читал о Бальзаке и ясно представлял себе толстого, неутомимого человека, ценой бессонных ночей создавшего пирамиду своих романов.

Он подумал: у Бальзака могли быть случайные связи с украинками, значит и в нем, Миколе, может быть, течет кровь Бальзака. Сумасбродная мысль понравилась Миколе, и он размашистым почерком написал на листке бумаги заглавие: «Кровь Бальзака». Потом походил немного по комнате, сел за стол и начал писать.

Первая фраза долго не давалась. А когда он написал ее, показалась корявой, и он перечеркнул ее жирным крестом. Потом написал другую фразу, но и ее пришлось зачеркнуть безжалостно. Казалось бы, чего проще — сиди и записывай, что видел, а между тем, оказывается, писать трудно, не знаешь, с чего начать, не находишь нужных слов. Пожалуй, вслух рассказать, что надумал, еще можно, а вот на бумаге записать — не получается.

Все-таки он исписал целую страницу, перечитал, и его охватило отчаяние бессилия. Все не так, и все не то. Написанное ничем не отличалось от посредственного школьного сочинения. Интересно — как пишут знаменитые писатели? Из книжного шкафа он достал однотомник Пушкина, открыл страницу наугад. «— Молчать, или вы пропали. Я — Дубровский», — прочитал он.

Обыкновенные слова, а все ими сказано, весь человек перед глазами.

И лучше не скажешь. В чем же секрет, почему у него, Федорца, столько слов на странице, а ни одно не горит, не западает в душу?

Разве все бросить к черту и завалиться спать? Нет, работать, работать до пота, но добиться своего! Поразмыслив, он решил записывать все, что придет в голову, а потом уже отобрать хорошее и нужное; он стал писать быстро, не перечитывая, не дописывая окончания многих слов и не замечая этого.

Стоп! Эвелина Ганская. Какая она? Какого цвета у нее волосы? Как она одевалась, о чем могла говорить с Бальзаком? Проклятое ремесло, сколько оно ставит перед писателем вопросов, и на все нужно ответить. Все надо знать: и как одевались люди в середине прошлого века, и какие были экипажи, какая разница между кленом и ясенем.

Но он так и не смог представить себе внешность Эвелины Ганской, не слышал ее голоса, не видел ее манер. В воображении его вставала Меланка, и он стал описывать ее под видом Эвелины Ганской.

Бальзак, как это вычитал Микола в журнальной статье, во время работы пил кофе, чай. Это отгоняло сон, возбуждало. Из чайника, разрисованного цветами, Микола налил чашку бордового чая. Чай назывался «чин-чи-пу», был приготовлен из какой-то дряни, противен на вкус. Но Микола мужественно выпил всю чашку без сахара и снова сел за стол. Остро отточенный карандаш полетел по бумаге.

Иногда Микола откидывался на спинку стула и, покачиваясь на задних его ножках, начинал воображать, как с помощью Степана Бури сделается знаменитым пролетарским писателем. Таким знаменитым, что потом, когда он признается в своих грехах, большевики простят ему заблуждения молодости. Ради одного этого стоило потрудиться.

За стеной у соседей задребезжал будильник, задвигались стулья. Душная тьма за окном рассеялась,