– Он принадлежал…

– Пертви. Я знаю. Я его помню. – Мэри стояла у ворот, завернувшись в теплый, уютный китель; при неярком свете дня ярко горела его красная подкладка. Урчал мотор авто. – Упокой, Господь, его душу. Мы – мы трое – были неплохими детьми, правда?

– Мы были хорошими детьми, и наша мама нас любила, мы тоже отвечали ей любовью, – сказала Лидди. Слезы лились и лились по ее щекам. Она взяла Стеллу у матери.

– Тебе действительно нужно уехать? – тихо спросила она еще раз. – Ты не можешь…

– Я не могу, – ответила Мэри дрогнувшим голосом. Она поправила пеструю шаль, в которую была завернута дочка, и провела согнутыми пальцами по ее щечке. – Дорогая моя… дорогая Лидди…

Она стала торопливо спускаться по ступенькам, крошечное, движущееся темно-синее облачко, и подошла к ждавшему ее авто. Это было такси. Лидди увидела ее озабоченное лицо за стеклом дверцы, увидела, как она, сгорбившись, подалась вперед и что-то сказала шоферу, и в каждом ее движении сквозила напряженность. Машина рванулась с места, и Мэри отбросило назад. Она терпеливо сложила на коленях свои крошечные руки – давняя привычка Мэри – и глядела вперед на дорогу. И она даже не оглянулась на сестру, державшую на руках ребенка.

Лидди стояла на краю кладбища и глядела на крошечную девочку. У нее были светлые, шелковистые волосы и пухлые щечки. Лидди наклонилась и вдохнула младенческий запах, ощутила персиковую прохладу детской кожи. Любопытные глазки Стеллы встретились с глазами Лидди. В белках ее глаз не было прожилок, на ручках царапин, а на лице пятнышек или морщинок. Она была само совершенство. Жизнь пока не оставила на ней своих отметин.

Ветер утих, пели птицы. Лидди зябко поежилась; ей стало холодно без кителя.

– Прощай, – крикнула она во всю мочь, не зная, что еще сделать. – Я буду любить ее. Ты не беспокойся.

Она повернулась и очень, очень медленно пошла к дому по скользкой дорожке. Осторожное, бледное как металл солнце пробилось сквозь жемчужные полосы облаков, окрасив мокрые камни в серебристые и золотые тона.

– Твой отец построил этот дом, и ты вырастешь в нем, – сказала она Стелле, прижав ее к груди; от малышки струилось тепло и проникало в истерзанное болью сердце Лидди. Ей показалось, будто она слишком долго стояла на холоде и вдруг оказалась перед жарким очагом. Задержавшись на секунду под перемычкой с соловьями, Лидия Дайзарт Хорнер шагнула через порог и на этот раз тщательно закрыла дверь, отгородившись от известных и неизвестных вещей.

Близилась весна. Она еще не пришла, но Лидди знала, что она уже в пути.

* * *

Дочитав письмо от своей прабабки к своему прадеду, Джульет какое-то время сидела неподвижно, потом дотронулась кончиками пальцев до строчек, написанных выцветшими чернилами. Прикоснулась к словам, которые были написаны почти сто лет назад и пересекли океан. Изменилось все и, по сути, не изменилось ничего. Все продолжалось и продолжалось. Когда в деревьях запел вечерний птичий хор, Джульет выглянула во французское окно на сад, пестревший коралловыми, пурпурными, павлинье-синими, бледно-розовыми красками. Она была в центре. Теперь она была женщиной с картины и видела то же самое, что и Лидди в тот золотистый предвечерний час столько лет назад.

Она сложила письмо и положила его в книгу «Тысяча и одна ночь». Ничего не изменилось, еще раз сказала она себе, встала и вышла из кабинета, чтобы найти Сэма.

В опустевшем кабинете снова стало тихо. Вид из окна не изменился. В конце концов, мы сами создаем нашу реальность.

Я начинаю тереть глаза, думая о будущем. Война заканчивается. Я подозреваю, что мирная жизнь потребует больше мужества, чем все, что происходило до этого. Человек понимает, как сильно кружится у него голова, только когда соскакивает с вращающегося круга. Одним придется научить прищуренные глаза видеть то, что вдали, а другим наконец признать, что мертвые – не только те, кто ушел из жизни во время войны.

Дневник Синтии Асквит, 7 октября 1918 г.