Это был довольно внушительный бюст какого-то неизвестного мне француза.

— Это бюст Алена, — тихо сказала женщина, — муж очень чтит его. Он особенно ценит эту свою работу, вот я и принесла ее вам, подумав, что, может, вам она понравится.

— Неужели Алена?.. — невольно воскликнул я и, обуреваемый несказанным волнением, подошел к бюсту и положил руку на бронзовую голову.

— А вы не встречались с Такадой в Париже? — спросила женщина.

— Нет. Когда я уезжал во Францию, один из моих более опытных в этом плане друзей настоятельно советовал мне не общаться с японцами, он считал, что только в этом случае можно добиться успеха… Вот я и не встречался ни с кем… Но сейчас, глядя на эту скульптуру, я жалею, что не виделся в Париже с вашим мужем. Скажите, за сколько вы уступили бы мне этот бюст?

— Мне очень неловко, но если бы вы могли заплатить двести иен…

Я очень хотел иметь этот бюст, ведь это был Ален, меня не волновало, хорош он или плох и приемлемая ли цена двести иен. Я пообещал, что завтра к десяти часам утра приготовлю деньги, и мои гости тут же удалились, довольные. На следующий день я передал двести иен М., а он вдруг неожиданно разоткровенничался.

Оказывается, Такада вовсе не желает возвращаться на родину, взять к себе жену он не может, ибо недостаточно обеспечен, поэтому, несмотря на то что у них дочь, он давно уже объявил об официальном расторжении их брака, а в качестве откупа прислал ей несколько своих работ. Словом, их брак можно считать официально расторгнутым, но вот превратить его скульптуры в деньги оказалось очень непросто, и брат госпожи Такада мобилизовал всех своих друзей на поиски покупателей. Теперь, когда я купил бюст Алена, М. считает свой долг перед старым другом выполненным. Рассказав все это, он, довольный, удалился.

Я перенес тяжелый бюст Алена в свой кабинет, водрузил на письменный стол и долго сидел, в него вглядываясь. Почему-то мне было очень грустно.

Может быть, оттого, что я совсем забыл об Алене, некогда поразившем мое воображение своей теорией двойников? За все три года, что я учился в Париже, я ни разу о нем не вспомнил. Даже имя его никогда не упоминалось во время моих бесед с друзьями. Я так часто — не перечесть — бывал в книжных лавках и у букинистов, но его произведения ни разу не попадались мне на глаза. Мне стало стыдно за свою ограниченность, за вошедшее в привычку свойство моментально терять интерес ко всему, не имеющему отношения к моей цели, и я горько пожалел о том, что у меня не возникло желания хоть раз встретиться с Аленом в Париже…

С того самого дня, работая, я всегда ощущал на себе неодобрительный взгляд Алена и мучился угрызениями совести: ведь я оказался неблагодарным учеником и за все эти годы ни разу не удосужился засвидетельствовать свое почтение Такэси Исикаве, своему учителю, который столько сделал для меня и от которого я впервые узнал об Алене.

И вот спустя три или четыре месяца ко мне с письмом от Исикавы-сэнсэя пришли два студента Первого лицея. Он поздравлял меня с тем, что я стал писателем, и просил выступить на симпозиуме, который он собирается организовать для студентов франко-юридического отделения Первого лицея.

Чтобы не напрягать легкие, я старался как можно меньше говорить, поэтому, узнав, что говорить придется больше часа, тут же решил отказаться, но голос зашептал мне в ухо:

— Соглашайся, ведь это твой шанс отблагодарить учителя.

И, прислушавшись к совету двойника, я принял приглашение.

Приняв же, заволновался — о чем говорить? Но голос тут же подсказал:

— Ни о чем не беспокойся. Тебе и готовиться не надо. Начни с рассказа о теории двойников Алена, а закончи словами благодарности в адрес Исикавы-сэнсэя.

В назначенный день за мной заехал студент Первого лицея, член организационного комитета, и вот, после более чем десятилетнего перерыва, я вновь переступил порог своей альма-матер. По дороге мы проходили мимо лавки того букиниста на Хонго, которому я когда-то продал сборник эссе Алена, я зашел туда и принялся с бьющимся от волнения сердцем искать — не стоит ли до сих пор на полке моя книга, но, разумеется, ее не было. Я ужасно расстроился, ведь как хорошо было бы показать ее слушателям и сказать: «Вот она, эта книга». В объединенной аудитории собралось около ста студентов, к моему удивлению, пришел и сам Исикава-сэнсэй.

— Я тоже хочу послушать, — сказал он, на ходу кивнув мне так, будто мы виделись каждый день.

В один миг он стал для меня прежним грозным учителем, и, смешавшись, я не смог даже толком поздороваться с ним.

Уже стоя на сцене, я засомневался было, стоит ли говорить то, что я собирался сказать, в присутствии Исикавы-сэнсэя, но голос жарко зашептал мне в ухо: «Давай, давай, говори, не робей». Он придал мне уверенности, и я начал с рассказа о том, как был одинок когда-то. Единственным утешением в этом моем одиночестве, говорил я, был для меня мой невидимый двойник, о существовании которого я узнал позже, читая эссе Алена. Рассказывая о теории двойников Алена и о том восторге, который я испытал, познакомившись с ней, я вдруг поймал себя на мысли, что студентам, наверное, все это нисколько не интересно.

И тут мой взгляд невольно остановился на Исикаве-сэнсэе, который сидел прямо передо мной и кивал мне.

Неожиданно для себя самого я поведал собравшимся о том, как в бытность мою второкурсником Первого лицея Исикава-сэнсэй перед весенними каникулами дал мне книгу Алена и велел читать по десять строк в день. Потом честно рассказал о нашем страхе перед учителем — об этом я уже писал выше, — и о том, как, закончив лицей, я пришел возвращать ему книгу, из которой успел прочесть две трети, и как он ласково сказал мне: «Эту книгу я тебе подарил, если она тебе больше не нужна, продай ее букинисту и купи себе кофе, что ли…» Я даже признался, что у меня как раз не было денег и я целых два дня ничего не ел, не сумев вовремя заплатить за питание в общежитии. Рассказал я и о том, что тут же понес книгу букинисту и на вырученные деньги смог наконец поужинать. Потом я добавил:

— В то время я не оценил доброты учителя, мне казалось невероятным, что наш грозный наставник, которого все мы так боялись, мог заметить, что ученик голоден. Но семь лет спустя, когда я приехал во Францию и стал заниматься под руководством профессора Симьяна, кто-то из коллег спросил меня, где я учил французский язык. Я удивился такому вопросу, но мне объяснили, что все поражены тем, как хорошо я понимаю профессора, лекции которого славятся мудреностью. Смеясь, я ответил, что своим французским я обязан тому, что еще в Токио, в лицее, меня целых три года школил учитель, перед которым мы все тряслись и которого называли Чертом. Возможно, мои слова случайно услышал профессор Симьян, во всяком случае, когда спустя полгода я впервые сдал ему небольшую работу, он, давая ей оценку в присутствии других учеников, с присущим ему юмором так отозвался о ней: «Эта работа не только хороша по содержанию, она еще и написана очень правильным языком, хорошим слогом. Ваш Черт, несомненно, был прекрасным учителем французского. Надеюсь, что уж теперь-то вы его оценили… Хотел бы и я быть таким Чертом для всех вас…» В тот вечер, возвращаясь домой, я подумал, что хорошо бы написать письмо Исикаве-сэнсэю, но так и не сделал этого… Потом я оказался на самом дне бездны, имя которой «смерть», и, пока выбирался из нее, стал писателем. Совсем недавно я вспомнил слова Исикавы-сэнсэя, сказанные мне от всей души в тот день, когда мы прощались: «Когда ты окажешься в жизненном тупике и словно упрешься в стену, брось все и займись творчеством. Я буду ждать…» — и понял, что он был для меня не только прекрасным учителем французского, ему я обязан всем в своей жизни. Еще я осознал, каким оказался неблагодарным учеником. И пришел сюда сегодня, чтобы попросить прощения у своего учителя…