— Что это? Никак твое письмо к Жану Бруделю? Почему его вернули? А, смотри-ка, здесь какая-то приписка… «Адресат выбыл, его местонахождение неизвестно».

Вот и я как раз недоумевал по этому поводу. Он в этом году не прислал новогоднего поздравления, я уж не знал, что и думать, и вот, пожалуйста, вернулись назад мое письмо и новогодняя открытка, отосланные два месяца тому назад…

— Может, ты перепутал номер дома? Говорят, в Париже не доставляют почту, если указан неверный адрес.

— Да нет, все точно… Меня беспокоит, что он не прислал мне обычного поздравления… В нашем возрасте сразу возникает мысль — не умер ли…

— Разумеется, возникает. А почему, ты думаешь, перед Новым годом я так настаивал, чтобы ты не забыл отправить поздравления? Ведь в прошлом-то ты никому не написал. Ты тогда отмахнулся, мол, тебе не до того, надо писать книгу. Помнишь? Думаешь, твои друзья и читатели не волнуются, когда не получают от тебя новогодних поздравлений, ведь они знают, что ты уже стар и слаб? Сейчас-то ты ведь ничем не занят? Бог-Родитель не торопит тебя с третьей книгой, почему бы тебе не написать хотя бы тем, кто прислал поздравления тебе? Это ведь вовсе не сложно, текст можно отпечатать на принтере, потом нанять кого-нибудь из студентов и попросить написать адреса на конвертах. На такую малость способен каждый. А пока ты будешь все обдумывать да осуществлять, глядишь, и от Бруделя придет письмо.

Ну вот, началось, до чего же он любит совать нос не в свое дело! Я погрузился в угрюмое молчание, он тоже некоторое время молча смотрел на меня, словно пытаясь угадать, согласен я или нет, потом опять взялся за свое:

— А от Мориса Русси пришло поздравление? Если бы с Бруделем что-нибудь случилось, он известил бы тебя. Так что волноваться пока нечего.

Я не стал отвечать, в тот момент мысли мои были заняты совсем другим.

Старея, начинаешь обращать внимание на совершенно нелепые вещи… Вот вам пример. Я совершенно уверен, что человек появляется на свет не один (я не говорю о близнецах, это особый случай), а вместе с неким незримым существом, которое на протяжении всей жизни следует за ним неотступно, как тень, с чем-то вроде своего второго «я». Это второе «я» бесплотно и недоступно взору, поэтому его редко кто замечает, человек взрослеет, и оно, словно близнец, взрослеет вместе с ним. Дети в большинстве своем счастливы и эгоцентричны, поэтому не обращают внимания на это второе «я», впрочем, и взрослые по причине постоянной занятости обычно не ощущают его присутствия, тем более что оно, это второе «я», не имеет видимого обличья.

Но меня в трехлетнем возрасте бросили родители, я был одиноким, несчастным ребенком и, возможно поэтому, довольно рано заметил, что со мной рядом кто-то есть.

Как-то осенью, когда я учился в пятом классе начальной школы, я предпринял попытку покончить с собой, бросившись в реку Каногаву, и в тот миг, когда уже готов был это сделать, меня остановила полыхавшая алым светом Фудзи — она громко закричала с противоположного берега реки, осыпала меня бранью, я заплакал и отказался от своего намерения. После этого (как я уже писал в предыдущей книге) каждый раз, когда я обращал взор к Фудзи, она безмолвно подбадривала меня, а иногда, когда я бывал один, я слышал ее, или очень похожий на ее, голос — он поддерживал меня, внушал мне уверенность в своих силах. Мне, ребенку, это казалось более чем странным. Когда в шестом классе начальной школы на уроках этики я познакомился с понятием «совесть», мне впервые пришло в голову: наверняка это был голос совести — и на этом я успокоился. Но в третьем и четвертом классах средней школы у меня опять возникли большие сомнения по этому поводу. Ведь то, что мы называем совестью, является как бы частицей души, а значит, находится внутри человека, поэтому «голос совести» не может доноситься откуда-то извне, он должен звучать в душе и отвечать на вопросы, которые задает себе человек, анализируя свои действия. Но тот голос, который подбадривает и распекает меня начиная с отроческих лет, звучит вовсе не внутри меня, он определенно доносится откуда-то извне. Кому он принадлежит, я не знаю, потому что не вижу то существо, которое со мной разговаривает. Интересно, чей он? Или мне просто кажется, что я слышу чей-то голос?.. Такие вопросы мучили меня с детства, но у нас в школе не было учителя, который отнесся бы к моим сомнениям серьезно и помог бы их разрешить. Сам же я с ними справиться не мог, и они лишь добавляли страданий, которых в моей жизни и без того было немало.

Едва став пятиклассником, я впервые услышал слово «неврастения» и самостоятельно пришел к выводу, что все мои сомнения, скорее всего, являются просто следствием этой самой неврастении. Я знал, что, поступая в среднюю школу, нарушаю существовавшее в нашей деревне неписаное правило, согласно которому все мальчики после окончании начальной школы должны стать рыбаками, и был готов к тому, чтобы подвергнуться остракизму со стороны жителей деревни. После того как воспитывавший меня дядя женился вторично, его новая жена стала относиться ко мне не просто как к дармоеду, а как к неисправимому бездельнику, на которого никакой управы нет, я стеснялся попросить добавки и всегда ходил голодным, в результате у меня началось что-то вроде дистрофии, и я посчитал, что в моем положении совершенно естественно иметь неврастению, при которой человек слышит разные голоса. Никому из взрослых я о своем состоянии не рассказывал, и правильно делал. Если бы мои домашние об этом узнали, они сочли бы это большой удачей и наверняка тут же попытались бы избавиться от нахлебника, — рассказали бы обо всем кому-нибудь из наставников Тэнри, а уж тот объявил бы, что причиной всех моих бед является школа, куда я хожу вопреки воле Бога, в результате меня насильно отправили бы в церковь.

После окончания средней школы я поступил в Первый лицей и стал жить в Токио в студенческом общежитии на Хонго. В прежние времена, когда возможностей подработать в свободное от учебы время у студентов не было, жить в Токио, не имея почти никаких средств, было непросто, но люди тогда были добрее, всегда находился кто-нибудь, готовый предоставить ученику Первого лицея посильную работу: можно было заниматься репетиторством или переводами, это вовсе не казалось унизительным, и, так или иначе, мне всегда удавалось заработать шесть иен в месяц, чтобы заплатить за общежитие и за лекции.

Меня поселили в десятом северном корпусе общежития. Новичков, поступивших на разные факультеты — юридический, экономический, филологический, технологический, физико-математический, медицинский — было около десяти, мы все жили в одной комнате. На первом этаже находились европейские комнаты для занятий, на втором — довольно просторные спальни в японском стиле, обедали мы в установленные часы в общей большой столовой, за специально отведенным для нашего корпуса столом. Я чувствовал себя как в раю уже потому, что теперь у меня всегда было место, где я мог заниматься сколько душе угодно, и место, где я мог спать, вытянувшись во весь рост и никому не мешая. И не только это. Некоторые студенты постоянно ворчали, недовольные едой: то мясо жесткое, то невкусно, но я только диву давался: неужели в Токио все едят такую еду? — у меня был отменный аппетит, и я без всякого стеснения стучал по крышке своего бочонка для риса, прося добавки. Я вел себя словно дикарь, вдруг перенесенный из какого-нибудь первобытного края в одну из самых цивилизованных столиц мира, но, к счастью, у меня не развился комплекс неполноценности: семеро из моих соседей по комнате были выходцами из глухой провинции — они приехали в Токио, закончив с отличием среднюю школу, — поэтому и выговор и манеры у них были самые что ни на есть провинциальные. Может быть, я преувеличиваю, но я словно впервые ощутил, какое это счастье — жить, впервые дышал полной грудью.