Больше была слышна патриотическая бравада, и высказывалась неколебимая вера в таланты наших полководцев:

— Победим!

Ничего тревожного не было слышно и о настроении рабочих масс. По внешности все шло так же, как и в обычное, не военное время.

Но, приехав в начале зимы в Петербург, я застал большую перемену в общественном настроении. Народилось возбуждение со скрытыми пока признаками грядущей революционности, и оно быстро нарастало. Оно стало особенно заметно в декабре.

Как-то вдруг заговорили везде о брожении в среде рабочих. Чем дальше — тем больше! Бюрократический Петербург раньше совсем мало интересовался рабочим вопросом. Теперь в нем стали тревожно оглядываться на все возраставшее волнение в рабочей среде.

Как свидетельство о нараставшей растерянности на улицах столицы вдруг забелели предостерегающие и угрожающие воззвания от правительства. Усилились заметно и полицейские меры. Все говорило о нараставшей серьезности положения.

Январь 1905 года.

Атмосфера все сильнее заряжается электричеством. Это чувствуют уже все. Рабочие занимают теперь в мыслях общества господствующее положение. Что-то назревает…

На улицах расклеено объявление всемогущего тогда председателя совета министров С. Ю. Витте с призывом к рабочим о спокойствии и с бестактным обращением: «Братцы, рабочие!»

В социал-демократической прессе последовал гордый ответ, будто бы от имени рабочих: «Рабочие не считают себя родственниками временщика!»[407]

Тревожные слухи о мятежных событиях среди рабочих на Путиловском заводе… Потом вдруг заговорили о том, что в воскресенье 9 января должны произойти какие-то важные события. Впервые кое-где произносилось новое и загадочное имя — священник Гапон. До тех пор о нем знала только полиция, с ведома которой он проводил в рабочих кругах так называемую «зубатовщину»[408], или полицейский социализм, да еще те немногочисленные рабочие, с которыми и в среде которых он действовал.

Уже накануне, в субботу 8 января, в Петербурге царило глубокое смятение, какие-то события завтра произойдут наверное… Но что именно — мало кто подозревал.

Настало злополучное воскресенье.

Из дому в это морозное утро я вышел — жил я тогда на Казанской — только в одиннадцатом часу утра. Новизна ожидаемых событий, в законопослушнейшей из столиц, захватывающе интересовала. Я ожидал событий позднее, но сразу бросилось в глаза, что прохожие на улицах о чем-то возбужденно переговариваются. Что-то, следовательно, уже произошло… Но что именно — спросить не у кого.

Народу на улицах значительно больше, чем обыкновенно. И все как-то возбуждены…

Прохожу к дому градоначальства, против Александровского сада. Здесь — конечная станция нескольких трамваев. Сел наверху — на империал[409]; думал поездить по городу, посмотреть, что где происходит. Вагоны переполнены.

Однако стоят без движения. Так проходит минут двадцать. Почему же не едем?

На империал, по узенькой винтовой лесенке, поднимается хмурый кондуктор:

— Сходите! Вагоны не пойдут!

Пассажиры тревожно спускаются.

Кругом, сколько охватывает глаз, все наводнено уже народом; улица, Александровский сад, тротуар около массивного, выходящего на Дворцовую площадь, здания Главного штаба. И все напряженно смотрят на Дворцовую площадь.

А там, перед Зимним дворцом, настоящий лагерь. Колонны пехоты, кавалерия…

Стоят люди молча, мрачно. И вовсе не расходятся, как всегда бывало, на грозные окрики полиции.

Пошел я вдоль Невского. Как будто ничего особенного. Много народу, очень много. Повсюду толпы. И публика не совсем обычная, не нарядная, столичная, с мужчинами во всех видах форм и с шикарными туалетами дам. Людей в форме и нарядных барынь почти что и нет. По скромным костюмам видно, что Невский главной массой заполнили рабочие.

Так — вдоль всего Невского, до самого Николаевского вокзала. Везде толпы, но спокойные. Казалось — постоят, походят и разойдутся…

Захожу в знаменитый тогда общедоступный ресторан Доминика[410], против Казанского собора. Народу здесь совсем мало. Понятно — ресторан обслуживает мелкобуржуазную публику, а ее сейчас почти не видно. Из зеркальных окон «Доминика» видна вся площадь у Казанского собора. Здесь раньше обыкновенно начинались политические демонстрации. Но и на площади — ничего необычного.

Снова направляюсь по Невскому к Александровскому саду. Однако идти становится все труднее. Тротуары наполнены сплошь, точно в церкви. Народу сильно прибавилось, вперед можно проталкиваться лишь с трудом.

Все же протискиваюсь почти до конца, до места, где был тогда книжный магазин Главного штаба. Вдруг впереди, совсем близко, послышалось что-то странное, но громкое: точно кто-то ударил по доскам связкой железных прутьев!

Еще…

И еще!

И вдруг вся человеческая лавина с криками, диким галопом понеслась по Невскому. Так может погнать людей только животный страх. Этот страх был вызван залпами солдат по толпе. Увлекли и меня. Противиться этому потоку возможности не было.