Только на углу Мойки смог я вытиснуться из людской лавины. Укрылся на набережной за углом. А людская река все с той же бурной стремительностью несется по Невскому.

Вдруг — тонкий голос:

— Остановитесь! Граждане! Стыдно бежать!!

Девица, в растрепанном костюме, со съехавшей на бок шляпой, среди Невского, подняв руки, пытается остановить стихию. Возле героини — какой-то угрюмый юноша.

Наивная попытка! Голос девицы тонет в общем шуме и реве — писк комара в бурю. Мгновение — девицы не видно: ее унесло течением.

По Невскому мчится отряд кавалерии, разгоняя народ на тротуары.

В это же время, невдалеке по Мойке, от Дворцовой площади показывается взвод кавалергардов. С шашками наголо несутся по тротуару на нас:

— Разойдись!!

Толпы, теснившиеся на тротуаре, понесли по Невскому. Но от Невского навстречу несется другой кавалерийский отряд:

— Разойдись!!

Удары шашками плашмя по зазевавшимся.

Разойтись — но куда? Прижались — и я с ними — как можно теснее к стенам здания Министерства финансов.

Перед нами извозчичьи дрожки, с молодым парнишкой на козлах. Удар шашкой рассекает ему в кровь щеку. Парень дико визжит.

Рабочие помоложе стали прыгать через решетку на лед, на Мойку. Вот-вот, лед от людской тяжести провалится. Лед выдержал.

Со льда молодой рабочий поднимает руку с камнем. Подскакивает к решетке канала офицер, направляет на юношу револьвер. Рабочий бросает камень, бежит по льду.

Разгонявшие нас отряды проскакали. Становится безопаснее, можно оторваться от стен домов. На Невском уже малолюдно. Расходящиеся, оглядываясь по сторонам, пересекают проспект бегом — опасное место!

Иду, направляясь домой, вдоль Мойки, до первого моста.

Мост занят по обочинам толпой рабочих. Едва въезжает на мост пролетка извозчика с седоками, — крики:

— Выходи!

Перепуганные пассажиры спешат повиноваться, наспех расплачиваясь с извозчиком. Седок, с греческим горбатым носом, пытается воспользоваться суматохой. Соскочив с пролетки, ныряет в толпу. Но за ним следят десятки глаз:

— Стой!! Заплатить извозчику!!

На освободившиеся пролетки садятся рабочие, едут к Александровскому саду. Оттуда возвращаются другие экипажи. Везут от сада подобранных раненых и убитых. У трупов странно свисают головы.

Идти домой — нет сил! Снова возвращаюсь вдоль Мойки к Невскому. Что-то происходит там?

На углу Невского — команда пехоты, с ружьями наизготовку. На противоположном углу, у дворца, толпа рабочих. Угрюмо смотрят на солдат. Но не расходятся.

Вижу — сейчас будут стрелять. Повернулся, пошел восвояси.

Здесь действительно стреляли в рабочих.

Тяжело, непереносимо, в этой бойне. Слышу отрывистые фразы прохожих: стреляли у Нарвских ворот, стреляли и в других местах…

Но и дома не сидится, не работается. Через несколько часов снова иду по Невскому.

Все магазины на запоре. У ворот дежурят дворники. Людей на улицах совсем мало.

Сворачиваю по Садовой к А. И. Николаенко. Он занимает видный пост в Министерстве финансов, и от него узнаю подробности из бюрократических кругов о событиях дня. Вдруг выплывает руководящая роль священника Гапона. Говорилось также, что войска страшно утомлены и поэтому озлоблены против рабочих. Немудрено, их держат под ружьем уже почти целые сутки без отдыха.

Возвращаюсь мимо Гостиного двора. Возле него стоит полурота солдат с офицером. Перед шеренгой остановился одинокий рабочий. Тупо смотрит на солдат.

Офицер кричит:

— Уходи! Слышишь? Уходи сейчас!

Рабочий не движется. Пьян он, что ли? Если не от вина, то от злобы.

— Уходи сейчас же! Стрелять буду!!

Сейчас произойдет убийство. Не хочу видеть ужаса, ухожу. Выстрела, впрочем, не слышал. Не было или заглушили экипажи?

На другой день трамваи уже ходили. Проехал я на империале по Невскому. Бросилось в глаза побитые стекла во дворце великого князя Сергея Александровича, и в тамбуре, и в нижнем этаже. Сергей Александрович считался столпом реакции и позже был убит.

Побиты кое-где стекла и в витринах магазинов на Садовой.

Империал вагона полон рабочими. Горячо и громко обсуждаются события вчерашнего дня. Задаю соседу два-три вопроса. Сначала отвечает, но затем странно уставляется на меня. Что-то шепчет другому. Пассажиры-рабочие начинают на меня коситься, перешептываются. Догадываюсь: на мне ташкентская форменная фуражка, военного ведомства. Фуражку верно принимают за дворянскую или за шапку одиозного земского начальника. Взгляды становятся злобными. Лучше сойти с империала.

Временами по улицам проходят отряды войск с музыкой и барабанным боем.

Слышу разговор:

— Неужели опять беспорядки?

Злорадно успокаивающий голос:

— Нет, это, чтобы не было беспорядков!

Рассказ В. А. Мякотина

На одном из эмигрантских собраний в Чехословакии, в Горних Черношицах, в апреле 1926 года, проф. В. А. Мякотин рассказывал о своем участии в событиях этого дня. Рассказ Мякотина привожу в возможной точности:

Он был в числе тех представителей столичной интеллигенции, которые собрались, в числе около ста человек, 8 января в редакции «Сына Отечества»[411], для обсуждения положения в связи с ожидаемым на другой день выступлением рабочих под руководством Гапона.

Они долго обсуждали, чем бы помочь делу, чтобы избегнуть кровопролития. Разные предлагались меры. Одни, например, советовали пойти вместе с рабочими и вместе пролить кровь. Но это было отвергнуто.

Мякотин говорил, что он предложил разойтись всем к уже расставленным войскам и убеждать солдат не стрелять в рабочих.

— Конечно, первый или второй отряд нас арестует! Но так как нас много, то все же цели мы, пожалуй, и достигнем.

Это также было отвергнуто.

Решили отправить депутацию к министру внутренних дел Святополку-Мирскому. Депутатами избрали десять человек, в их числе были: К. К. Арсеньев, И. В. Гессен, Макс. Горький, В. А. Мякотин, А. В. Пешехонов и др.[412] Депутация отправилась к министру, а остальные ждали в редакции.