Насколько меня хватит, я не прикидывал. Определенный оптимизм внушала правая. Та была еще в порядке, хотя и относительном, поскольку на ней тоже проступило пятно, но по сравнению с левой так, мелочи.

И боль…

Это само собой – куда ж без нее, родимой.

Тут тоже контраст. В правой я вообще ее не ощущал – если и была, то ее напрочь забила левая, которая теперь не горела, а дергала, словно клещами, намекая, что пора заканчивать.

– Еще чуть-чуть, – строго сказал я ей и застыл от удивления, потому что четвертый шляхтич вышел лишь для того, чтобы отрицательно помотать головой и… отвесить мне уважительный поклон, после чего вновь удалился за веревки, а судья громко крикнул: «Поражение!»

Кстати, остальные ляхи встречали шляхтича, отказавшегося от боя, радостно, тут же кинувшись обнимать и хлопать по плечу, словно победителя, да и сам он держался горделиво, будто и впрямь одолел меня. Воистину, иногда нужно проиграть, чтобы… выиграть.

Это было уже совсем здорово, потому что я ощущал, что меня ведет и на двоих сил ни за что не хватит – тут с одним бы управиться.

Пятый же – тот самый здоровенный Кшиштоф – уже обнаженный по моему примеру по пояс, на ристалище выходить не торопился, но не потому, что колебался. Ему попросту не давали этого сделать.

Целых пять человек, включая Анджея и Михая, стояли перед ним, не давая пройти, а Огоньчик что-то торопливо втолковывал этому бугаю, часто тыча пальцем то в небо, то в мою сторону. До меня доносились лишь обрывки фраз, но и по ним стало ясно, о чем речь:

– Не отказаться, но отложить… Если ты считаешь себя рыцарем… Ты только посмотри…

Разумеется, при указании на небо упоминались и Езус Мария, и Матка Боска Ченстоховска, и еще какие-то святые, но шляхтич, упрямо замотав головой, все-таки вырвался из объятий товарищей и решительно потопал в мою сторону.

– Сразу после него со мной! – вдогон ему отчаянно крикнул Огоньчик. – Подумай, Кшиштоф! И от меня ты пощады не дождешься, клянусь тебе в этом всеми святыми!

Шляхтич его не слушал. Перевалив через веревку, он вырос передо мной и с ненавистью уставился мне в глаза.

– Ну все, князь! – хрипло выдавил он. – Теперь тебе уже никто не поможет. Будешь знать в следующий раз, на кого ноги ставить.

Вот оно в чем дело. Не иначе как Готард его родич, а может, даже родной брат. Получается, и тут потерька чести. Как с ума посходили из-за нее.

– А теперь все! – продолжал он. – Теперь твоя Любава, коя… – и далее сочный польско-русский мат, – в следующий раз заменит повязки покойнику.

– Как ты ее назвал, повтори? – недобро прищурился я.

Зря я так сказал. Он не испугался, а повторил, причем на сей раз выразившись еще громче, а также более красочно и емко, а для верности даже ткнул пальцем в стоящую за веревками девушку, чтобы уж совсем ясно было, о ком идет речь.

Я покосился на бывшую послушницу, которая, закрыв лицо руками, тотчас же побежала к своему возку, и заметил Кшиштофу:

– А теперь, навозная свинья, я буду тебя убивать и, боюсь, никакого пана Вербицкого при этом не услышу. Но вначале ты попросишь прощения у нее.

Он радостно осклабился, посчитав, что вывел меня из себя, и украдкой глянул на мою левую руку. Ну да, я и сам знаю, что там вообще завал. Кровь уже стекала мне в ладонь.

О намерениях Кшиштофа я догадался через минуту. Он не атаковал и лишь стремился всячески отклониться от моих ударов, собираясь любой ценой выждать еще несколько минут, чтобы осталось подпихнуть, и я сам бы послушно лег на траву.

– И твоим тоже не поспеть, – злорадно заметил он на исходе второй минуты, кивая мне за спину.

Я оглянулся.

Так и есть. К Вербицкому стремительно не бежали – летели сразу трое. Впереди всех Дубец, следом сносил не успевших посторониться Чекан, и за ним, как за ледоколом, вприпрыжку семенил Андрей Подлесов.

И я догадывался зачем, вот только дудки – сил у меня еще немерено. Ну убывают, конечно, и быстрее, чем хотелось бы, норовя просочиться вместе с кровью наружу, но…

– Назад! – что есть мочи крикнул я. – Назад, Дубец! Чекан, ты тоже стой где стоишь! – И, заметив нерешительную попытку сотника после остановки вновь двинуться к судье, яростно зарычал: – Не сметь!

Кажется, помогло, но тут – я даже не успел повернуться к этому самому Кшиштофу, совсем забыв про него, – меня настигла оглушительная плюха. Он-то про меня забывать не собирался и дожидаться, пока я разберусь со своими, тоже.

«С пламенным приветом от Тома», – почему-то мелькнуло в голове в последний момент.

Дальнейшее не помню.

Нет, я не потерял сознание, но… лишился его. Говорю же, бывает у меня такое, когда глаза напрочь закрывает мутная пленка ярости, злости и гнева. Эдакий своеобразный коктейль, вызывающий бешенство, при котором соображаловка отключается напрочь, так что озвучу лишь пересказ своих гвардейцев, которые взахлеб наперебой излагали мне дальнейшие события.

Хотя вначале, скорее всего, я и впрямь потерял сознание, поскольку болтался как тряпичная кукла, когда Кшиштоф, радостно скалясь, ухватил меня за пояс штанов и поднял с земли.

Однако мне удалось вовремя очнуться – точнее, очнулись эмоции, соображаловка продолжала отдыхать, – и в тот момент, когда правая рука торжествующего шляхтича уже пошла в замахе назад, мой лоб врезался в его толстые губищи.

Он взвыл, отскочив и схватившись за окровавленный рот, а я в подскоке отвесил ему три звонких оплеухи. Ему вполне хватило, чтобы взбеситься и с ревом устремиться на меня.

И напрасно Вербицкий, которого осенило, как закончить поединок, до хрипоты кричал: «Поражение! Поражение!». Мы его уже не слышали.

Впрочем, все закончилось довольно-таки быстро. Пока он летел на меня, я успел хладнокровно посмотреть на свою левую и резко махнуть ею в сторону своего противника, да так удачно, что…

Есть выражение: «Кровь ударила ему в голову». Чуть перефразирую к своему случаю: чужая кровь… и ударила она в глаза Кшиштофу.

Одновременно с этим я в самый последний момент успел проворно отскочить в сторону, а когда тот истошно взвыл и, пролетев мимо, упал на траву, закрыв лицо обеими ладонями – странно, кровь ведь, а не кислота, так чего он? – подскочил и уселся сверху, задирая ему подбородок и заорав, чтоб привели Любаву.

Все замерли, словно я неясно выражал свое требование, но потом очнулись, полетели за девушкой и чуть ли не на руках притащили недоумевающую деваху, поставив ее перед нами.

Правда, прощение Кшиштоф просил очень невнятно, так, хрип какой-то, но всем было понятно.

Говорят, я и после этого не сразу угомонился. Его счастье, что, несмотря на кипучую ярость, что бушевала во мне, сил оставалось слишком мало, а потому для сворачивания шеи этому борову их немного не хватило, хотя я очень старался.