с таинственными утесами и глумливыми рожами. Спустя время выехал он на северную дорогу, ведущую в обход Анчара в Грузию, где поджидали двое армян, молившихся о его благополучном возвращении.

Через много лет, когда сэр Джон вернулся из странствий на Востоке и далеких островах, написал он в своей книге о царстве Абхаз, а также области Ханисон. Но ни единым словом не упомянул Анчар, где властвовали тьма, тлен и венценосный червь.

Приключения в далеком будущем

Глава I. Тайна Конрада Элкинса

Окажись на наших современных улицах какой-нибудь чудом выживший житель погибших континентов Му или Атлантиды, он и то не казался бы более странным, более непохожим на окружающих, чем человек, называвший себя Конрадом Элкинсом. И однако, я всегда затруднялся определить, даже мысленно, для себя, те многочисленные элементы, из которых слагалась эта странность. Могло показаться (ведь мы думаем преимущественно словами и зачастую нуждаемся в них, чтобы прояснить свои мысли), будто в нашем словаре пока что недостает прилагательных, которые могли бы как следует описать Элкинса; что такие слова нашлись бы разве только в некоем немыслимо изысканном, сложном и утонченном языке, какой мог бы возникнуть лишь в результате многих циклов оттачивания культуры и цивилизации на более древней, более зрелой планете, нежели наша. С первого же взгляда я был поражен – чтобы не сказать ошарашен – личностью этого человека. Пожалуй, более всего прочего удивляла меня невозможность определить его принадлежность хоть к какой-нибудь из известных мне этнических групп. Я придерживаюсь мнения, что не бывает людей уникальных совершенно, до полного отсутствия очевидных особенностей, которые сразу дают понять, какого они роду-племени; и лично я склонен гордиться своей тщательно выпестованной способностью мгновенно определить и национальность, и расовую принадлежность любого конкретного человека. Но Элкинс ставил меня в тупик. Его крайняя бледность, тонкие волосы и четкие черты лица в целом указывали на принадлежность к белой расе; однако же я никак не мог угадать в нем отличительных особенностей ни одной из американских, европейских или азиатских ее ветвей. Не мог я определить и его возраст: он выглядел молодым, если смотреть на гладкое, лишенное морщин лицо; но в его выражении виделось нечто неопределенно-древнее.

Одежда его выглядела достаточно современной и была недурно пошита, не имея в себе ничего мало-мальски необычного или эксцентричного. В этом отношении, как и во всех прочих, он, казалось, старался не привлекать внимания. Росту он был чуть пониже среднего и сложения на удивление деликатного; лицо его, взятое само по себе, казалось едва ли не женственным, если не считать широкого лба безупречной слоновой кости, подобного тому, что мы видим на портретах Эдгара Аллана По. Маленькие, замысловато выгнутые уши, небольшой и резко очерченный рот, странная, экзотическая лепка чутких ноздрей – все, казалось, выдавало в нем более развитую тонкость чувств, чем та, что обычно свойственна роду человеческому. Его глаза, огромные и сияющие, неописуемого лиловатого оттенка, не щурились, насколько я имел случай заметить, даже от самого ослепительного света. Руки его тоже были весьма примечательны: чрезвычайно тонкие, подвижные и сильные, то были руки выдающегося хирурга или художника.

Привычное для него выражение лица тоже выглядело абсолютно загадочным. Прочесть его мысли казалось невозможным, и вовсе не оттого, что его черты были недостаточно подвижны и выразительны, – я был уверен, что скорее из-за того, что сами его идеи и побуждения были непостижимы. Его окружала аура отстраненного, заумного знания, глубокой мудрости и эстетической утонченности, граничащей с декадансом, что рано или поздно настигает всех зрелых людей. Несомненно, этот человек был загадкой, с какой стороны ни взгляни; а любой, кто, подобно мне, глубоко постиг химию, почти наверняка без ума от загадок. И я решился непременно разузнать о нем все, что только сумею.

Я встречался с Элкинсом множество раз, на улице, в библиотеках, в музеях, еще до того, как мы познакомились по-настоящему. На самом деле частота наших встреч в кишащем людьми Нью-Йорке была настолько феноменальна, что я вскоре пришел к выводу, что он живет где-то неподалеку от меня и, вероятно, занимается какими-то похожими исследованиями. Я пытался разузнать о нем побольше у библиотекарей и кураторов, но не выяснил ничего, кроме имени и того факта, что он читает труды Хэвлока Эллиса и прочих современных светил, пишущих о сексуальности, а также множество книг по биологии, химии и физике. «Метрополитен» и прочие музеи он посещал, похоже, для общего развития. Однако, очевидно, он интересовался отдельными направлениями современной науки, а также археологией. Поскольку сам я занимаюсь химией и посвятил этой науке почти десять лет обучения в колледже и в аспирантуре, а также несколько лет самостоятельных занятий и экспериментов в своей лаборатории на Вашингтонсквер, узнав о занятиях Элкинса, я по-братски проникся к ним интересом.

Я обнаружил, что внешность этого человека произвела впечатление не только на меня; однако по-настоящему о нем никто ничего не знал. Он был чрезвычайно неразговорчив, никаких сведений о себе не сообщал, хотя с другими людьми оставался неизменно учтивым. По-видимому, он старался не заводить ни друзей, ни знакомых, что в большом городе вовсе не трудно. Однако, как ни странно, мне не составило труда завязать с ним знакомство – благодаря тому, как я узнал позднее, что и сам Элкинс отчего-то проникся ко мне интересом, и к тому же ему стало известно, что и я интересуюсь им.

Однажды майским днем я наткнулся на него в музее «Метрополитен» – он стоял перед витриной с находками из курганов долины Миссисипи. Судя по всему, он весь ушел в созерцание. Я уже решился было обратиться к нему под каким-нибудь предлогом, как вдруг он опередил меня.

– А приходило ли вам в голову, – сказал он серьезным голосом с выразительными интонациями, – сколько культур утеряны безвозвратно, сколько их погребено потопом, движением ледников и геологическими катаклизмами, а также глубокими социальными потрясениями, за которыми следовало возвращение к первобытному состоянию? Задумывались ли вы о том, что когда-нибудь и от современного Нью-Йорка останутся лишь разрозненные фрагменты и предания, как от Трои или Великого Зимбабве? Что, быть может, археологи станут копаться в его развалинах, лежащих под наслоениями семи более поздних городов, и обнаружат лишь несколько проржавевших механизмов не вполне понятного назначения, черепки сомнительной датировки да надписи, которых никто не сумеет расшифровать? Уверяю вас, это не просто возможно – именно так все и будет. Сама история Америки в некую грядущую эпоху сделается более или менее легендарной. Вы удивились бы, узнав, какие теории и гипотезы