же лицо: широко распахнутые неподвижные глаза и губы, раскрытые в вечном «ах». Сайлен больше не отдавал себе отчета в том, что делает и куда идет. Благодаря какому-то мозговому автоматизму он продолжал поддерживать ежедневную рутину. Он был совершенно одержим образом Элизы, он жил в некоем умственном оцепенении. В плену кошмарного гипноза он днями напролет – на солнце, в дождь, в тени комнат – смотрел на то, что застило ему взгляд; и ночью тоже видел его в свете лампы или в кромешной тьме. Сайлен очень мало спал, а когда спал, Элиза преследовала его и в сновидениях. Лежа без сна ночами, он и стал различать позади ее лица бездну – бездну, в которой медленно тонули смутные зловещие тени, похожие то на трупы, то на скелеты, что бесконечно падали и распадались в бездонном мраке. Но само лицо никогда не тонуло в бездне.

Времени Сайлен не замечал. Мгновение, когда он в последний раз видел Элизу, переживалось им в воображаемой вечности, ибо зримый образ оставался неизбывен. Еще Сайлен не замечал ни городов, которые проезжал, ни маршрута, которым в тот последний вечер пришел, понятия не имея, где находится, в город своего преступления, на тот же речной берег. Он знал только, что лицо куда-то ведет его – к концу, который парализованные чувства не могли даже представить.

Сайлен озирался вокруг невидящими глазами. Здесь, в сумерках, под незамеченными ивами, близ нераспознанного течения Сакраменто, лицо еще приблизилось. Впервые горло фантома оказалось на расстоянии вытянутой руки – как в тот миг много месяцев назад, когда Сайлен разжал пальцы, отпустил живое горло Элизы и в угрюмых сумерках толкнул ее к воде.

Сайлен не осознавал, что стоит на самом краю берега. Он только видел черты лица Элизы и понимал, что снова может дотянуться до ее горла. В безумном порыве исступленного страха, абсолютного отчаяния он вцепился в белый призрак с его застывшими глазами и ртом и всегдашними синюшными отметинами ниже подбородка… Уходя под воду, Сайлен еще некоторое время видел это лицо. Казалось, оно плавает на поверхности немыслимой бездны, где человеческие кости и останки медленно тонут во тьме – словно весь мир, все прошедшие годы и эпохи растворялись в ней. Когда Сайлен пошел ко дну, лицо подплыло очень близко… а затем оно стало уменьшаться, все отдаляясь и отдаляясь… а затем он вдруг вовсе перестал его видеть.

Гуль

Во времена правления калифа Ватека в Басре перед кади Ахмедом бен Бекаром предстал Нуреддин Хассан – юноша из благородной семьи, пользующийся доброй славой. Нуреддин отличался красотой и кротким нравом и проявлял способность к здравым сужденьям, а потому велико было изумление кади и всех прочих, кто присутствовал на суде, когда услыхали они, какие обвинения выдвигают против арестованного. Нуреддин якобы семь ночей подряд убивал по одному человеку, а трупы оставлял на кладбище неподалеку от Басры, где их после находили обглоданными и обезображенными, будто ими лакомились шакалы. Трое из несчастных были женщинами, двое – странствующими торговцами, один оказался попрошайкой, а еще один – могильщиком.

Ахмед бен Бекар к своим почтенным годам преисполнился мудрости и учености и к тому же славился проницательностью. Но его весьма озадачили необычайно странные и жестокие преступления, свершенные мягкосердечным и благородным Нуреддином Хассаном, – все это никак не вязалось меж собой. В тишине выслушал судья показания свидетелей, которые видели, как накануне на кладбище Нуреддин нес на плечах труп женщины, и других, которые несколько раз замечали, как юноша бродит по соседству в самый что ни на есть неурочный час, когда по улицам обыкновенно расхаживают лишь воры да убийцы. Обдумав все свидетельства, кади приступил к допросу.

– Нуреддин Хассан, – промолвил он, – тебя обвиняют в чудовищных и отвратительных злодействах, с которыми никак не вяжутся твой вид и твои благородные черты. Нет ли, случайно, какого-нибудь объяснения, которое полностью очистит твое имя или хотя бы отчасти смягчит тяжесть преступлений, коли ты воистину в них виновен? Заклинаю тебя, поведай нам правду.

И встал Нуреддин Хассан перед кади, и лицо его исказилось от сильнейшего стыда и горя.

– Увы мне, о кади, но все обвинения, прозвучавшие здесь, правдивы. Я, и никто другой, погубил всех этих людей, и ничем не могу я смягчить свою вину.

Услышав этот ответ, кади преисполнился горестного изумления.

– Волей-неволей вынужден я тебе поверить, – сурово ответил он. – Но ты сознался в проступках, кои отныне запятнают твое имя и осквернят его в устах людей. Повелеваю тебе поведать, зачем свершил ты все эти злодеяния и чем досадили тебе несчастные. Или же ты расправился с ними ради наживы, словно обычный грабитель?

– Никто из них ничем не досадил мне, – ответил Нуреддин. – И убивал я их не ради денег, имущества или дорогого платья, ибо нет мне нужды в подобных вещах, и к тому же я всегда был честным человеком.

И тогда воскликнул озадаченный Ахмед бен Бакар:

– По какой же причине ты расправился с ними?!

Еще печальнее сделалось лицо Нуреддина Хассана, и склонил он голову от стыда, всем видом выражая искреннее раскаяние. А потом поведал свою историю.

– О кади, судьба людская переменчива: печали и радости молниеносно сменяют друг друга, и не в силах человек предвидеть их или предвосхитить. Увы! Всего лишь полмесяца назад я был счастливейшим из смертных, и ни против кого не замышлял зла, и совесть моя была чиста. Я страстно любил мою жену Амину, дочь ювелира Абула Коджии, а она любила меня. К тому же мы ожидали появления на свет нашего первенца. В наследство от отца мне достались многочисленные невольники и большое поместье, и я не испытывал тягот судьбы. Казалось, я вполне мог причислить себя к тем счастливцам, коих сам Аллах благословил, наградив подобием рая на земле.

Можешь сам судить, какое сокрушительное горе обуяло меня, ибо Амина скончалась в тот самый час, когда должна была разрешиться от бремени. Я потерял рассудок от страшной тоски и не видел света божьего. Я был глух ко всем тем, кто пытался соболезновать мне, и слеп к проявлениям дружеского участия.

После похорон Амины горе мое обратилось сущим помешательством: ночью я отправился на ее могилу на кладбище рядом с Басрой и распластался перед надгробием на свежевскопанной земле. Сознание покинуло меня – сам не ведаю, сколько пролежал я на сырой могиле под сенью кипарисов, пока не взошла в небесах ущербная луна.

Мое горестное оцепенение нарушил жуткий голос, который повелел мне встать. Приподняв