иных законах логики. Развитие действия в любом реалистическом романе есть цепь событий, логически между собой связанных и одно из другого вытекающих. Цепь событий вместе с тем есть цепь мотивировок. В фольклоре не так <…>] Но я чувствую, что впадаю в ту же ошибку, в какой упрекал эстетиков, в абстрактные рассуждения в отрыве от конкретного материала. Я разобрал только одну маленькую песенку, и это заняло добрую половину лекции. Если так разбирать все памятники художественного творчества, то не хватит жизни. Здесь нужна не одна жизнь, а многие. [И пусть к десяткам тысяч уже написанных работ прибавится столько же новых, и тогда эти скромные произведения народного искусства засияют своим настоящим блеском.] Наша наука имеет большое будущее.

Приложение

Воспоминания о В. Я. Проппе

Воспоминания о В. Я. Проппе его учеников и коллег были опубликованы в двух изданиях в юбилейный 1995 год – в журнале «Живая старина» № 3 (7) и «Ежеквартальнике русской филологии и культуры (Russian Studies)», 1 (3). В «Russian Studies» были опубликованы воспоминания Г. Г. Шаповаловой, Б. Ф. Егорова, Н. А. Криничной, В. Б. Кривулина, И. И. Земцовского, И. П. Лупановой (С. 371–407). Остальные воспоминания, воспроизведенные в данной книге, были опубликованы в журнале «Живая старина» (С. 10–22).

Перечитывая и передумывая Проппа[336]

Б. Н. Путилов

100 лет – в судьбе ученого дата особенная, неповторимая – и не только в прямом смысле. С одной стороны, она знаменует дистанцию, позволяющую нам и даже побуждающую нас взглянуть на жизнь и дела ученого исторически. Это тем более актуально в приложении к Проппу: ведь сегодня мы смотрим на него из другого исторического времени, отчетливо понимая, что его жизнь и его творчество принадлежат «той» эпохе, от которой мы стремительно удаляемся. С другой стороны, 100 лет – не та дата, чтобы стерлась память о живом человеке: мы, его современники, друзья, ученики, сослуживцы, хотя и принадлежим к разным поколениям, тоже из «того» времени; мы были свидетелями появления и первыми читателями его книг (разве только за вычетом «Морфологии сказки»), слушателями его лекций и докладов; мы общались с ним в домашней обстановке, даже в застолье, разговаривали с ним по телефону, обменивались письмами; он был руководителем нас, аспирантов, первым критиком наших рукописей, официальным оппонентом наших диссертаций…

Не просто нам соединить две позиции – историков и современников. Настоящие заметки – попытка подойти к осуществлению этой трудной, но необходимой задачи.

Сейчас уже нелегко определить тот момент, когда Владимир Яковлевич Пропп стал признанным мэтром советской фольклористики, непререкаемым авторитетом для большинства ученых, почитаемым профессором. Нынешнему молодому поколению может показаться, что так было всегда. Между тем до середины 40-х годов В. Я. Пропп проходил, так сказать официально, в учебниках, в обзорных историографических трудах как представитель школы формализма в фольклористике, а его статьи 30-х годов, посвященные генезису сказочных мотивов, расценивались соответственно как свидетельство «отхода от формализма»[337]. Вышедшая в 1946 году монография «Исторические корни волшебной сказки» сразу же стала мишенью для критических разносов и обвинений автора («идеалистическая позиция», «антимарксистская концепция» и проч.)[338].

Перелом произошел на рубеже 50-60-х годов, после выхода фундаментальной монографии «Русский героический эпос» (Л., 1955; изд. 2-е. М., 1958) и как бы второго рождения «Морфологии сказки», поистине триумфальное шествие которой на Западе совпало с принципиально новой ее оценкой отечественными структуралистами[339]. В эти же годы выходят: монография «Русские аграрные праздники» (Л., 1963), двухтомное издание былин (1958; совместно с автором этих строк), антология «Русские лирические песни» (Л., 1961), серия статей по проблемам специфики и поэтики фольклора. В. Я. Пропп читает блестящие спецкурсы по эпосу и сказке на филологическом факультете Ленинградского университета, из-под его крыла выходит целая плеяда специалистов, которые ныне по праву занимают ведущее место в российской фольклористике…

Необычайно возрастает личный авторитет Владимира Яковлевича, его окружают почет, уважение, его слова ждут, его оценок побаиваются. Несколько лет он руководит кафедрой русской литературы ЛГУ, и сотрудники кафедры уважительно и вполне серьезно зовут его «железный канцлер».

Здесь как раз к месту сказать о личности Владимира Яковлевича, о его нравственном облике (как он отпечатался у многих из нас), о его поведенческом кодексе. Полное отсутствие суетности, каких бы то ни было карьерных соображений, заботы о приоритетах, намеков на самоутверждение. Ученую степень доктора и звание профессора он получил как бы походя, не прилагая к этому никаких стараний. В повседневной жизни был предельно скромен, совершенно не умел и не желал пользоваться своей известностью и своим положением, начисто был неспособен прибегать к так называемым связям и «блату». Все годы нашего общения помню его в стареньком пальто и поношенной шапке, но – в хороших костюмах (профессорская привычка!). Ни тени высокомерия, ни намека на желание покрасоваться на кафедре и в жизни перед студентами или коллегами, начинающими учеными… Ничего показного. Простота, доступность, высшая интеллигентность. Образованность высокого филологического класса, никогда без нужды не проявлявшаяся. Строгая сдержанность: редко-редко открывал он перед другими свое внутреннее состояние, настроение. Помню, был я потрясен строчкой из его письма, незадолго до кончины; он объяснил, почему не поедет со мной в Петрозаводск на конференцию: он болен, и сердце его «больше трепещет, чем бьется».

Вообще, видимо, в письмах он был более открыт. И то же самое можно сказать о некоторых страницах его печатных трудов. При всей методологической строгости, дисциплине анализа и осторожности выводов, он позволял себе моментами эмоциональную раскованность, выход за обязательные рамки строгого научного стиля, давал некоторую волю фантазии и даже поэтическому полету. Он признавался мне, что в глубине души он – писатель, и это время от времени дает о себе знать…

Остается во многом загадочным вопрос об отношениях В. Я. Проппа со своим временем – сложным, менявшимся, с господствующей идеологией, с ведущими и рождавшимися у него на глазах научными направлениями. Очевидно, что, с одной стороны, В. Я. Пропп был полностью в курсе движения науки и жил в атмосфере живейшего внимания к различным ее течениям (и не только в области фольклора)[340]. Он свободно ориентировался в зарубежной фольклористике и этнографии (насколько это было возможно в 20-30-е годы в Ленинграде). При всем том, с другой стороны, В. Я. Пропп сразу же заявил о себе как о вполне самостоятельной личности в науке. Он ни за кем не следовал и не был ничьим учеником, а свободно брал отовсюду, что было ему близко