Начнем с того, что В. Я. Проппу принадлежит наиболее последовательное и развернутое обоснование специфики фольклора, которая проявляет себя как в способах возникновения поэтических произведений, в характере функционирования, в сфере вариативности, так и в самом содержании, в отношении к действительности, в выражении специфических форм сознания. В частности, В. Я. Пропп подчеркивал, что – в отличие от индивидуального литературного творчества – фольклорное творчество есть процесс, а не серия однократных актов. Процесс этот вовсе не предполагает, будто «кто-то должен был сочинить или сложить первый»; «генетически фольклор должен быть сближаем не с литературой, а с языком, который также не выдуман и не имеет ни автора, ни авторов». Подобно языку, «обрядовой жизни», «формам и категориям мышления», фольклор «возникает и изменяется совершенно закономерно и независимо от воли людей, везде там, где для этого в историческом развитии народов создались соответствующие условия»[346]. Тем самым В. Я. Пропп вступил в конфронтацию и с тенденциями к стиранию принципиальных границ между фольклором и литературой и с теориями «коллективности» в их различных модификациях. Тем и другим ученый противопоставлял концепцию «безличности» и «бессознательности» фольклорного творчества. Не настаивая на точности этих терминов, он тем не менее по существу обосновал справедливость стоящих за ними понятий, а в исследованиях сказок, былин, обрядовых песен и других жанров раскрыл не поддающиеся эмпирическому наблюдению процессы сюжетосложения, создания поэтических образов, шире – жанрообразования – как совершающиеся независимо от индивидуального начала. В наше время эти идеи нашли своих союзников и получили признание и дальнейшее развитие: теперь уже мы говорим открыто о способности фольклора к самовоспроизведению и самоорганизации; раскрыты на материале фольклора разных народов законы трансформации сюжетов как одного из главных способов фольклорного творчества, семантической перекодировки и т. д.

Исследуя механизмы фольклорного творчества, В. Я. Пропп выделил особые отношения «нового» с традицией: либо оно рождается из столкновения с традицией, из ее «отрицания», либо появляются «гибридные соединения», перенесения нового на старое, либо старое подвергается разного рода переосмыслениям – вплоть до превращения в свою противоположность. В целом же «процесс переработки старого в новое есть основной творческий процесс в фольклоре, прослеживаемый вплоть до наших дней»[347].

Тезис этот, вызвавший отпор со стороны блюстителей «чистоты теории», был направлен против догматических требований к фольклору, который должен был, подобно литературе, публицистике, плакату откликаться на события в реалистических формах самой жизни, против прямолинейности, иллюстраторского толкования произведений устной словесности: такого рода вульгарные экскурсы в содержание фольклора, особенно классического, игнорирование его художественной, эстетической специфики, стали особенно распространяться в 30-50-е годы, подкрепляясь демагогическими характеристиками фольклора как реалистического искусства.

В эти-то смутные для нашей науки и культуры годы В. Я. Пропп заявляет, что «фольклорные образования создаются не как непосредственное отражение быта» и что задача науки – выяснять законы, на основе которых фольклорное творчество осуществляется [348].

Уже после выхода в свет монографии о генезисе волшебной сказки, о героическом эпосе и календарной обрядности В. Я. Пропп счел необходимым вернуться к проблеме «фольклор и действительность» в общетеоретическом плане. Он сделал это не только, чтобы рассчитаться окончательно с воинствующими или просто заблуждающимися сторонниками «правдивого изображения действительности» в сказках, былинах и проч., показать «примитивную антиисторичность» такого подхода, но главное – чтобы уже в изменявшихся общественных условиях, когда фольклористика освобождалась от пут догматизма и выходила на новые рубежи, обобщить свои богатый опыт по части изучения взаимодействия фольклора как искусства с реалиями жизни, истории, быта и в полный голос сказать о том особенном, уникальном, чем эти взаимодействия характеризуются. Для В. Я. Проппа было очевидным, что научно познавать фольклор можно лишь признав разительное несоответствие его содержания эмпирике жизни и научившись за формами этого несоответствия обнаруживать его глубинные связи с действительностью. Здесь же автор касается и особенностей сюжетики повествовательных жанров и их типовых персонажей и категории времени и пространства, шире – обусловленности ранних форм фольклора ранними же, «частично очень архаичными формами мышления», в том числе «несовпадением художественной логики повествования с логикой причинно-следственного мышления»[350].

Цитируемая статья принадлежит к числу замечательнейших произведении ученого. Я думаю, что всякий, кто готовит себя к работе в фольклористике или кто просто намерен «зайти» в сферы фольклора из других научных дисциплин, должен в первую очередь познакомиться с этой статьей и через нее открыть для себя особенный художественный мир народной поэзии, вооружиться соответствующей теорией и методологией. Впрочем, так или иначе проблематики ее В. Я. Пропп касается едва ли не во всех своих трудах.

Между тем вопрос, в ней заявленный, вскоре после выхода статьи вновь приобрел остроту: Б. А. Рыбаков в своей книге вернулся к трактовке былин в духе «исторической школы», заново возвел значительное число былинных сюжетов к конкретным фактам политической истории Киевской Руси и идентифицировал многих богатырей с реальными ее личностями. При этом он обвинил В. Я. Проппа (а заодно и автора этих строк) в антиисторизме[351]. Полемика с Б. Рыбаковым вылилась в обсуждение проблем историзма русского эпоса на всесоюзной конференции в апреле 1964 г. Доклад В. Я. Проппа[352] содержал чрезвычайно обстоятельную (как выразился докладчик, «под микроскопом») критику той части книги, которая относилась к былинам, со стороны фактической и теоретической и принципиальное обоснование взглядов ученого на историзм фольклора вообще, русского эпоса в первую очередь. «Летописному историзму» Б. А. Рыбакова В. Я. Пропп противопоставлял «широкий историзм», характеризующийся прежде всего пониманием «особого отношения к действительности» былинного жанра и стремлением выявить «исторический смысл» былин через сравнительный анализ их сюжетики, структуры, поэтики. Нельзя сказать, что в той дискуссии победил В. Я. Пропп. Соперники разошлись, оставшись при своих мнениях, причем, пожалуй, сторонников у Б. А. Рыбакова среди участников конференции оказалось побольше. Помню, это нисколько не обескуражило Владимира Яковлевича: «Простые, привычные теории, – объяснил он мне, – легче задерживаются в сознании и преодолеваются с трудом и не сразу». Сейчас, по прошествии тридцати лет, спор всерьез с запоздалыми клиентами «исторической школы» может показаться анахронизмом. На память о тех днях у меня осталась надпись Владимира Яковлевича на одной его книге: «Моему воинственному союзнику».

В ряду генеральных специфических качеств фольклора В. Я. Пропп исключительное значение придавал категории жанра. Ему принадлежат наиболее емкие его характеристики. Вот одна из них: «Специфика жанра состоит в том, какая действительность в нем отражена, какова оценка ее, каково отношение к ней и как это отношение выражено». Другая, вносящая в первую существенное дополнение: «единство формы предопределяет единство содержания, если