— А, ты о Жёлудеве? — соображаю я, о ком идет речь.

— Да-да, — подтверждает Костя. — Жёлудев, ты говорил, его имя. Этому Евграфычу нужно было дискредитировать тебя перед ним. Он после того, как твой армейский приятель благословил тебя на сотрудничество, сам по себе перекрыть тебе кислород не мог. Ему на то нужна была высшая воля. И он ее получил. Подставил тебя — и твой приятель рассвирепел. Вообще-то два старых идиота, что ты, что я — оба хороши, попались: нужна им объективная картина!

«Подлинная картина», вспоминаю я дословно, о чем просил меня Евгений Евграфович. «Личная просьба Дмитрия Константиновича». «Руководство нуждается». Так оно все, как объяснил Костя, примерно, и есть. Чтобы его духу у нас больше тут не было, что-нибудь вроде такого сказал мой бывший армейский приятель. А после такого благословения составленный гетерой план мести может огненным конем скакать во весь опор. Ведь она же гетера, Балерунья, ты всегда знал, что гетера. Бойтесь гетер, дары приносящих. Они их непременно востребуют обратно. Гетера есть гетера.

— С какой стати мне что-то ему отдавать! — восклицаю я, итожа мысли, на которые меня навел Костя. — Да даже имей я эти деньги — фиг бы я что ему отдал!

— Ты уверен? — осторожно произносит Костя. — Может, ну его, Бог с ним, отдать? Я бы тебе одолжил сколько-то. Без всякого срока. Еще бы ты у кого-то взял…

— Ты обалдел? — вопрошаю я Костю. — С какой стати?! Да если бы и хотел отдать, мне таких денег нигде не назанимать! Я только на одну Бразилию сколько просадил! Мне ведь ни копья не вернули. Пошло оно все подальше! — Я решительно поднимаюсь со своего рабочего кресла за компьютером и, подойдя к дивану, на котором сидит Костя, хлопаю его по плечу. — Пойдем сварганим обед, поедим — станет веселее. Что этот кот усатый может мне сделать, если не верну? Ничего!

* * *

Лето наконец начинает отдавать долги, накопленные за дни осенней погоды, которой давило все начало июня, — снова жара, сушь, солнце оправдывает свое славянское имя Ярило, хоть падай ему в ножки и проси помилосердствовать. Жара в квартире — нечем дышать, и близость Битцевского парка не спасает. Мы с Костей разгуливаем в одних трусах — два одиноких степных волка, которым не тесно и удобно в одной берлоге. Костя время от времени восклицает с восхищением, переводя взгляд с меня на себя и обратно: «Слушай, у тебя совсем живота нет!» Мне, нечего говорить, приятно. «Проживи мою жизнь, сынок», — отвечаю я с показушно-высокомерной усмешкой — словно бы и вправду в моей жизни было нечто такое, что не позволило мне набрать лишней плоти.

Костя ходит по всей квартире, снося в один угол свои вещи. Билет на самолет у него через пять дней, но за три месяца московской жизни вещи его расползлись по моей берлоге какая куда, и не собрать заранее — при паковке чемодана не вспомнишь о них и не отыщешь.

— Ты сегодня куда-нибудь собираешься выезжать? — в какой-то момент как бы между прочим интересуется он у меня.

Стерильная невинность голоса выдает его с головой. Ему нужно, чтобы я хорошенько поотсутствовал. Последнее или предпоследнее свидание с московской подругой, перед тем как сесть на германский пост.

— Обязательно должен выехать, — говорю я, изображая ответную невинность, словно ничего не понял. — Часика через полтора-два. И часика на три-четыре. Не меньше.

На самом деле мне никуда не нужно. Мне некуда ехать — ни в какую редакцию, ни в какое издательство, ни в какую студию, — никто меня нигде не ждет. Хотя нет. Евдокия, возможно, ждет. Разве что, прежде чем сменить гнев на милость, как следует попортит мне загривок своими тигриными зубами. Но я не готов подставляться под ее зубы: бывший вице-мэр все так же стоит между нами — даже и странно.

Спустя несколько минут после нашего разговора Костя выскальзывает из комнаты с трубкой, и я слышу, как дверь на кухню закрывается. Еще через несколько минут кухонная дверь снова вскрипывает, Костя появляется в комнате, направляется к телефонной базе, а я вновь старательно делаю вид, словно и не заметил, как он выходил с трубкой.

Он не успевает поставить трубку в гнездо на базе — телефон звонит. Костя нажимает кнопку приема, явно полагая, что это перезванивают ему, но по тому, как он затем здоровается, я понимаю, что звонок не ему. Тебя, протягивает мне трубку Костя.

— Алё-у! — беру я трубку.

Это сын. Не младший, на которого я горблюсь, у которого сейчас грядет очередной выпускной экзамен и которого я не видел уже тыщу лет, а все тот же, старший, с которым виделись как раз совсем недавно. Правда, можно сказать, в другую эру: когда я еще мог тешить себя иллюзиями стать Крезом — пусть и в моем понимании.

— Отец! — говорит сын, и я отмечаю: он снова, как все прошлые годы, в отличие от нашей последней встречи называет меня отцом, а не папой. — Отец, надо встретиться.

— Да, конечно, — отвечаю я. — И когда б ты хотел?

Раз он просит о встрече, что-то ему от меня нужно. Других причин я не знаю. Снова деньги? Но он же только что мне говорил, как у него все прекрасно в жизни, какая чудная контора, куда устроился. Или уже не такая чудная? «Отец» — это тоже симптом. И грозный.

— Можем мы встретиться прямо сейчас? — спрашивает сын.

— Давай прямо сейчас, — говорю я. — Где ты хочешь?

Он хочет где угодно, главное — немедленно. Более того, он уже в машине и, как только мы договоримся о месте, тут же выезжает.

Ехать в такую жару в центр, тем паче в моем корыте без всякого кондиционера, — довольно дико, и я предлагаю для встречи Битцевский парк рядом.

— О, то что надо, — с ходу принимает мою идею сын. — Замечательное место для разговора.

«Для разговора». Это что-то новенькое. Уже и не вспомнить, когда мы с ним в последний раз разговаривали. Не обменивались дежурными фразами при передаче-получении денег, а именно разговаривали: о том о сем — обо всем. Примерно с той поры, как он закончил школу. Получается, лет уж восемнадцать. Что за разговор у него может быть ко мне?

Через полчаса, попрощавшись с Костей до вечера, я спускаюсь на улицу. На блистающую полировкой, словно только что сошедшую с конвейера «Тойоту», остановившуюся у тротуара неподалеку от меня, я не обращаю внимания. Но вышедший из нее человек направляется в мою сторону, и это оказывается мой сын. Я не верю своим глазам. Мой сын — и «Тойота»? Цена такой машины… о нет, я даже не замахиваюсь прикидывать, сколько она стоит. И ведь не секонд-хенд, а новенькая, ну, год-другой ей, в крайнем случае.

— В кредит взял? — киваю я на машину, после того как мы поздоровались и обнялись.

— В кредит, — подтверждает он.

— А не опасаешься… — начинаю я, собираясь спросить, как расплачиваться, если потеряет нынешнюю свою работу, он меня обрывает:

— До сегодняшнего дня не опасался.

Я молча смотрю на него. Ясно, что в его ответе намек на тот разговор, с которым он примчался, но расшифровать этот намек я не могу.