Я даю с места такой газ, что у меня глохнет мотор, как у водителя, впервые севшего за руль, и мне приходится заводиться повторно.

Райский, выясняется, когда я наконец оказываюсь у него в доме, бухает не один, в чем я и не сомневался, а в компании не с кем иным, как с Савёлом. Приятная неожиданность.

— Лё-оня! — поднимается мне навстречу Савёл, когда я в сопровождении Райского появляюсь в гостиной, где они расположились. — Рад тебя видеть! Давно уж не видел! — Савёл доброжелателен, так весь и распахнут навстречу мне.

Но я не верю в его доброжелательность и распахнутость. Искренность — не его добродетель. Он и с Райским здесь не просто так. Какой-то у него интерес. Чему свидетельством его практически трезвый вид. Если Райский хорош, в каждом его движении — такая чугунная тяжесть, кажется, еще рюмка — и его опрокинет, как ваньку-встаньку, то Савёл, видно, махал, в основном, мимо рта за ворот. Впрочем, мне сейчас совершенно не до Савёла.

— И я тебя давно не видел, — довольно сухо отвечаю я ему, пожимая его руку. — Ровно столько, сколько и ты меня.

— Вот трое нас — как раз то что надо, чтобы бухать, — чугунно опускаясь на стул, изрекает Райский. — А то мы с Савёлом вдвоем… хорошо, Лёнчик, что приехал. Молодец.

— Инок мне тут, — говорит Савёл, называя Райского тем его прозвищем, образованным от имени Иннокентий, которое позволено использовать лишь самым близким, — пока ты ехал, рассказывал, как вы познакомились. Неужели в очереди за Достоевским?

— Да, я сейчас, пока ты ехал, рассказывал, как мы познакомились, — с удовольствием подтверждает Райский. — Помнишь, как мы с тобой познакомились?

— Еще бы, — отвечаю я. — Благодаря тебе имею все тридцать томов. У тебя там в «Доме книги» какой-то блат водился.

— Вот! Благодаря мне — тридцать томов Достоевского! — восклицает Райский. — А что имею я благодаря тебе?

Я не нахожусь что ответить. Мне нечего поставить себе в зачет столь же весомо материальное. Ничего, кроме дружбы. А она в первые годы после знакомства была очень тесной, и как-то раз, уйдя от очередной жены, Райский прожил в моем доме месяца три.

Спасает меня Савёл.

— Это я благодаря Лёне имею, — говорит он. — Не его бы «Стрельцы» в свое время, нам бы такой фарт не привалил. Как эта «Песенка» пошла, паровозом нас потянула!

Странно, с чего это он нынче ко мне так добр? Непохоже на Савёла. Я припоминаю: Паша-книжник толковал что-то о моем договоре с Савёлом на эту песню, но вспомнить, что именно он говорил, не удается — Райский требует выпить в честь моего прихода.

Пьют они водку — Райский, когда бухает, употребляет только ее, и в мою рюмку, естественно, наливается она же. Протестовать, ссылаясь на то, что за рулем, бессмысленно, и мне не остается ничего другого, как понести рюмку ко рту. Хорошо, что Райский уже в той кондиции, когда не видит, что я лишь пригубливаю. Савёл же и сам такой и, увидев, как я обошелся с водкой, хитро подмигивает мне.

— У меня к тебе разговор, — говорит он. — Очень хорошо, что приехал. Я тебе собирался днями звонить.

— Потом. Не сегодня, — отмахиваюсь я. — Давай в самом деле по телефону.

Я жду момента, когда можно будет переговорить с Райским о Жёлудеве, чуть не час. Я не большой интриган, но ясно же и дураку, что поле под посев должно быть вспахано. Имя Жёлудева всплывает в нашем трепе не без моего усилия, однако в своем знакомстве с ним Райский признается собственной волей. По его словам получается, что они чуть ли не парятся вместе в бане и регулярно пьют водку — вот как мы сейчас.

— Кеша, мне нужен его телефон, — говорю я.

— Кого? — переспрашивает Райский. То ли в самом деле не поняв, чей телефон мне нужен, то ли делая вид, что не понял.

— Жёлудева, Кеша. Дмитрия Константиновича, — зачем-то уточняю я. — Очень нужно. И безотлагательно. — Райский не отвечает, с чугунной тяжестью глядя куда-то мне в висок, и я начинаю суетиться: — У меня денежный конфликт с Маркушичевым. Ты его тоже отлично знаешь… — При поминании фамилии Евгения Евграфовича чугунный взгляд Райского словно бы оживает, но тут же мертвеет вновь. Я рассказываю о визите сына, рассказываю о Косте, о том, что на его месте должен был оказаться я и еще могу оказаться… и в конце концов смолкаю. Что проку продолжать. Райский как не слышит меня. — Мне нужен телефон Жёлудева, — снова говорю я. Не услышать прямую просьбу нельзя. Прямая просьба — тот же SOS, вопль тонущего, если у тебя есть возможность спасти — ты не спасешь? — Кеша, мне нужен его телефон, — повторяю я. — Кеша! Мне нужен его телефон!

Взгляд Райского приходит в движение, медленно отрывается от моего виска, и вот наконец мы смотрим с ним глаза в глаза.

— Не дам, — твердо, ничуть не пьяно произносит Райский. — Он будет спрашивать, откуда у тебя номер, и ты расколешься. Нужно мне портить наши отношения?

— Не расколюсь, — заверяю я Райского. — Мы с ним армейские друзья. Он просто не станет у меня спрашивать.

— Раз он тебе не дал телефона, значит, не хотел, чтобы ты ему звонил, — отбивает мои слова, как волейбольный мяч, Райский. — Зачем же я буду давать?

Я пытаюсь настаивать на своей просьбе, говорю, что не выдам его, даже если меня станут четвертовать, — Райский неумолим в своем отказе дать номер Жёлудева. И наконец ударяет по столу обеими руками и вопит, выпустив все свои четыре октавы на волю:

— Все! Сколько можно! Ты меня достал! Лёнчик, ты меня достал, твою мать и весь твой род! Я хочу расслабиться, мы с Савёлом тут релаксируем, не хочешь с нами — катись! Не мешай, катись, твою мать, катись, ты меня задолбал!

Оставаться у него в доме после такого невозможно. Да и нет смысла. Замысел мой провалился. Я молча поднимаюсь и, не прощаясь, направляюсь к выходу.

Около входной двери, позвякивая связкой ключей в руке, меня догоняет Савёл.

— Я тебя провожу. Тебе же надо открыть. Машина, полагаю, у тебя не летает.

Ворота у Райского в отличие от тех, что у Савёла, не компьютерные, но тоже — будто закрывают собой сейф, на засовах и зверских замках, и мне, подъехав к ним, пришлось бы возвращаться в дом, просить Райского выпустить меня.

— Спасибо, — без особой любезности благодарю я Савёла.

— Я тебя слушал, как ты с Райком, — говорит Савёл, сходя вместе со мной с крыльца, — и вспомнил: вы же друзья с Тараскиным?

— С Тараскиным? — неохотно отзываюсь я. — Ну да. Были.

Мы не виделись с Тараскиным уже уйму лет. Кажется, все эти годы, как кончился СССР. Кому как, а для него эта смерть стала началом новой жизни. Он попал на службу в президентскую администрацию, бросил писать, занимал крупные посты то здесь то там и оказался очень умелым чиновником: кругом летели головы — его уцелела; и так до почетной отставки по возрасту. Все это, конечно, я знаю по слухам и газетным сообщениям — мы с ним не только не виделись минувшие годы, но, кажется, не разговаривали и по телефону. О чем разговаривать людям, у одного из которых жемчуг мелок, а у другого щи пустые?