Написанию некролога Гамсун придавал такое важное значение, что даже позаботился о том, чтобы написать второй экземпляр текста и послать его рейхскомиссару.

Это было одним из самых последних действий, предпринятых редактором «Афтенпостен» перед его неизбежным смещением. 7 мая 1945 года им было послано в набор 88 слов Кнута Гамсуна, полученных по почте утром. Война закончилась. Но в Норвегии никто об этом не знал. В тот же день некролог был напечатан в «Афтенпостен» и размещен в самом верху, на правой стороне первой страницы.

Писатель склонялся перед смертным одром диктатора и заявлял: «Я недостоин произносить громкие слова о Гитлере, а его жизнь и деятельность пробуждают отнюдь не сентиментальные чувства. Он был воин, борец, сражавшийся за все человечество, глашатай всеобщей справедливости. Гитлер был реформатор огромного масштаба, но его историческая судьба была такова, что он жил во время беспрецедентной грубости и варварства, и это сразило его. Именно таким видят Адольфа Гитлера рядовые граждане Западной Европы. А мы, его ближайшие соратники, склоняем свои головы перед его смертью»[463].

«Я хотел сделать рыцарский жест по отношению к павшему, который был крупной фигурой», — объяснил он Туре[464].

В более поздних изданиях книги «Кнут Гамсун — мой отец» сын свел эту реплику к следующему: «Это был лишь рыцарский жест, не более того». Эта редакция на совести сына Гамсуна. Конечно же, подлинные слова Гамсуна — это те, которые сын привел в первом издании своей книги. Гамсун всегда умел очень точно подбирать нужные слова. Акт написания некролога не был со стороны Гамсуна каким-то иррациональным поступком в духе его персонажа Нагеля, то есть неким мазохистским жестом во вред себе. Это был благородный жест. Логика этого благородного жеста была двойная: во-первых, Гамсун хотел показать свою верность идее, и во-вторых — выразить благодарность Гитлеру, который почти достиг своей цели.

Гамсун стал исповедовать героический индивидуализм. Он считал себя исключительной личностью, и верность идеалам была для него таким же долгом перед самим собой, как и чувство собственного достоинства. Называя себя близким соратником Гитлера, он хотел показать другим, что он не из тех, кто бежит с тонущего корабля. Крушение Третьего рейха не привело к крушению идеалов Гамсуна. Он продолжал верить в естественный ход событий, как он его понимал: в соответствии с законами природы старая Англия рано или поздно погибнет, а молодая, новая Германия так или иначе станет ведущей нацией в Европе. Кайзеровская армия потерпела поражение в 1918 году, германская армия Третьего рейха капитулировала в 1945 году. И вот Гамсун вновь прославлял Гитлера, которому почти что удалось перевернуть мир.

Политические представления Гамсуна в течение многих лет оставались незыблемыми, и эти несокрушимость и несгибаемость были опасны для самого Гамсуна, поскольку постепенно разрушали его личность.

И сейчас он более всего опасался не возмездия, а того, что в Европе победит такое политическое направление, которое не оставит камня на камне от того периода великих испытаний, который прокладывал путь к неизбежной победе тысячелетнего рейха. 5 мая 1945 года он писал своему знакомому: «Между прочим, теперь у Норвегии нет уже никакого будущего. О Боже, что нас теперь ждет! Лично для меня это безразлично, ведь я стар. Но наши дети, наши внуки, весь наш род »[465].

8 мая покончил с собой Тербовен, находясь в бункере в районе Скаугума. 9 мая Квислинг сдался в руки норвежской полиции. В тот же день был арестован Арилд, когда он ехал на поезде в Нёрхольм. 12 мая был арестован и Туре в своем новом доме в предместье Осло.

24 мая впервые официально был задан вопрос, на который очень многие давно надеялись получить ответ: «А что будет с Гамсуном, какова будет ответственность этого литературного корифея, который склонял голову перед Йозефом Тербовеном и можно сказать, вставал на колени перед Адольфом Гитлером?»[466].

Через два дня в Нёрхольм явился полицмейстер из Арендала и объявил об аресте Кнута и Марии Гамсун. На четвертый день домашнего ареста Гамсун обратился за помощью к своему адвокату Сигрид Стрей, а потом вдруг отменил свою просьбу. Мария также обратилась к ней, так как ей должна была понадобиться защита на предстоящем процессе по делу о ее предательстве во время войны. В этой связи она говорила о своем вкладе в дело освобождения заключенных в тюрьмы норвежцев. А также и о вкладе Гамсуна. Это вызвало неприкрытую ярость Гамсуна, и он написал адвокату: «Из нашей усадьбы Нёрхольм к Вам обратились за помощью, но дело в том, что я единственный, кто имеет право говорить с Вами обо всех этих делах и событиях. Без моего согласия была затронута тема моих безуспешных попыток добиться снисхождения для приговоренных к смертной казни. Меня удручает это бесстыдство. Это не в первый и, видимо, не в последний раз»[467].

Вероятно, Гамсун был слишком гордой личностью, чтобы афишировать свои добрые дела, когда он почти становился на колени перед победителями. Возможно, он считал, что ему удалось столь малого добиться от оккупационных властей, что свои попытки он считал поражениями, о которых ему неприятно было вспоминать. Не исключено, что само отклонение его просьб он рассматривал как удар по своим политическим убеждениям. Одно совершенно очевидно — что своими словами он пытался показать своему адвокату, сколь незначительное положение в Нёрхольме занимает его жена.

Позднее, правда, он будет утверждать, что просил помилования для более чем сотни человек, осужденных на смерть. Горничные и другие помощницы по хозяйству свидетельствовали, что и сам Гамсун, и Мария всегда проявляли горячее участие в подобных делах.

10 июня, когда Мария работала в саду, за ней пришли. С ее всегдашней любовью к театральности, кое в чем погрешив против истины, она следующим образом описывает произошедшую сцену: «„Нет, Кнут, они не могут забрать из Нёрхольма тебя!“ На что он ответил, как всегда спокойно: „Они могут сделать с нами все что угодно“»[468].

Через пять дней Гамсун был помещен в инфекционное отделение Гримстадской больницы — многим казалось, что это наиболее подходящее для него место. Он сам, Мария и их сыновья оказались среди 16 000 норвежцев, которые были арестованы в течение последних пяти недель по подозрению в предательстве по отношению к своей стране в период немецкой оккупации.

«Я не признаю себя виновным»