— В полицейском протоколе допроса написано, что вы с восторгом служили Германии.

— Конечно, это неправильное выражение, но когда полиция меня допрашивала, я боялся, что кто-то может подумать, что я пытаюсь как-то преуменьшить значимость своих поступков. Как мужчина, я не желаю давать задний ход. Это недостойно мужчины. Невозможно так вдруг менять свои душевные и сердечные привязанности.

— Можете ли вы признать свою вину после того, что вы узнали о бесчеловечности немцев? Согласны ли вы теперь с тем, что поддерживали нацию, которая не заслуживала такой поддержки с вашей стороны?

— Я должен подумать над этим.

— Вам доводилось выдавать кого-либо немцам?

— А кого я мог выдать? Никогда не делал ничего подобного. Хотя получал массу писем и от известных людей, и даже из кругов, близких судебным органам, но никогда никого не выдавал. Я привык получать большое количество писем. Я считаю, что всегда действовал максимально в интересах Норвегии.

— Помните, как-то однажды, когда вы писали о русских, вы употребили выражение «немцы бьют их и скоро сравняют с землей»?

— Сейчас я не могу вспомнить выражение, но оно не противоречит в целом тому, что я писал.

— Есть ли у вас какие-то соображения по поводу того, когда вы совершили ошибку?

— Я не разбираюсь в военной тактике. Видно, немцам не удалось победить русских, по крайней мере, в Киркенесе.

— Вы не раскаиваетесь в своем поведении во время войны?

— Не знаю. Я должен подумать, прежде чем ответить. Я считаю, господин судья, что вас не обрадует, если я буду колебаться из стороны в сторону. Мои симпатии были и остаются на стороне Германии.

— Полиция наложила арест на все ваше имущество, и я должен объявить вам об этом. Вы это понимаете?

— Не вижу в этой акции никакого смысла.

— Вам известно выражение «Vae victis»?

— Но эта давняя история не может иметь повторения, это просто невозможно. Подобное наказание — это просто проявление мести.

— Наказание в данном случае направлено на возмещение ущерба, то есть восстановление справедливости.

— Я не знал, что мои поступки наказуемы.

— Неужели нацисты и все, кто принадлежал к их среде, не знали, что совершают преступления? Разве они не видели, как все это воспринимает норвежский народ?

— Но ведь англичане минировали… нет, нет, не буду беспокоить господина судью своим ответом, думаю, это совершенно ни к чему.

Подобно многим другим арестованным в те дни, как в Норвегии, так и в других странах, ранее оккупированных немцами, Кнут Гамсун не признал своей вины. Он лгал Петеру Лоренцу Стабелю по главному пункту обвинения что якобы не знал о режиме террора. А ведь Гитлер фактически выставил его за дверь, за то, что он просил отстранить Тербовена. Даже когда судья стал рассказывать Гамсуну о деятельности Тербовена, Гамсун не подумал хоть как-то скорректировать свое мнение. О своем визите к Гитлеру он не упоминал, так как это был самый большой провал в его жизни.

Игры вокруг «дела Гамсуна»

В Норвегии в середине лета 1945 года, за день до того, как состоялось предварительное слушание по делу Гамсуна, было сформировано новое коалиционное правительство. Как премьер-министр, представитель норвежской рабочей партии Эйнар Герхардсен, так и большинство новых министров знали, что было сказано в Москве в ноябре 1944 года.

Министры в изгнании — министр иностранных дел Трюгве Ли и министр юстиции Терье Волд встретились с советским министром иностранных дел Молотовым. Молотов ненавидел нацистов и их приспешников и поинтересовался, как именно после окончания войны Норвегия будет судить своих военных преступников. Волд дал соответствующие разъяснения. Молотов при этом настаивал на том, чтобы упомянутых судили по всей строгости закона. Но, когда во время дальнейшей беседы речь зашла о Кнуте Гамсуне, этот суровый русский точно преобразился.

Позднее сам Ли так рассказывал об этой встрече: «Когда Волд сообщил Молотову, что Гамсуна в Норвегии рассматривают как нациста и предателя и поэтому намереваются судить, то Молотов выдержал длинную паузу. Он был явно взволнован. Он заявил, что надо сохранить Гамсуну жизнь. Писатель, который создал „Викторию“, „Пана“ — это великий художник, и его нельзя судить как обычных нацистов. К тому же он уже так стар и пусть уж умрет естественной смертью. Волд заметил, что совсем не обязательно, что Гамсуна ждет смертный приговор. Молотов стоял на своем: великий художник должен спокойно дожить свой век»[470].

Тут в разговор вмешался министр юстиции, произнесший свою знаменитую реплику: «You are too soft, Mr. Molotov!»[471]

Перед известными норвежскими политиками, несомненно, стояла серьезная проблема. Весь мир с интересом будет следить за тем, как Норвегия судит своего нобелевского лауреата. Имя Гамсуна все еще обладало мощной притягательной силой, и это ставило норвежское правительство в трудное положение. Кроме того, никто из обвиняемых в связи с предательством во время войны не находился в столь преклонном возрасте: осенью 1945 года Гамсуну исполнилось восемьдесят шесть лет. Он был славой Норвегии, единственным из писателей, кто пользовался большей известностью за рубежом, был Ибсен. Но никто и не падал так низко в глазах людей, как Гамсун. Он был духовным лидером, но из-за тех пронацистских статей, которые он написал во время войны, он стал предателем своего народа. Учитывая общественное мнение, требовавшее правосудия, было просто невозможно отказаться от возбуждения уголовного дела против Гамсуна.

Еще до роковой даты 9 апреля 1940 года, в тридцатые годы, многие считали, что все более и более настойчивые попытки Гамсуна защищать нацизм отчасти могут быть оправданы старческими изменениями в его организме. Во время войны это мнение стало устойчивым. Гамсуна ненавидели, но пытались также найти объяснение его предательству. В первую мирную весну многие ведущие газеты писали, что причиной всему преклонный возраст писателя и возможное старческое слабоумие. Нацисты просто его использовали, манипулировали им, поэтому его не следует сажать в тюрьму, надо просто интернировать.

Через два дня после того, как подобные соображения были высказаны в главном печатном органе правящей партии «Арбейдербладет», Гамсун был помещен в Гримстадскую больницу.

Таким образом, первый трудный шаг был сделан, вторым шагом должно было быть сформулированное обвинение. Вскоре было найдено несколько серьезных поводов для обвинения: членство в норвежской нацистской партии — «Национальное единство», активная пропагандистская деятельность в пользу нацистов и немецких оккупантов, направленная против законных норвежских властей, призывы к норвежским солдатам и матросам дезертировать из норвежской армии.