Лайла уже извлекла наружу два ножа, но дворец вокруг казался пустым, коридор – совершенно безжизненным. Магия Тирена работала – она лишила чудовище его марионеток, но Келл чувствовал отраженное напряжение Лайлы в собственных костях, видел эту же тревогу на обычно непроницаемом лице Холланда.

Все в этом дворце было не так, все казалось противоестественным. Как если бы они покинули Лондон, вышли за пределы времени, за пределы жизни – в какую-то чужую, несуществующую реальность. Это была магия, лишенная равновесия, сила без узды, и она оставляла отметины, пачкала, пятнала. Любая поверхность, зараженная черным ничто, истлевала и умирала.

Но в самом центре огромного зала билось средоточие этой силы.

Келл чувствовал это живое биение.

Это бьющееся сердце.

А потом, когда глаза привыкли к темноте, Келл увидел Рая.

Его брат висел в воздухе в нескольких футах над полом, опутанный паутиной льда. Его тело удерживали десятки острых ледяных шипов, проникавших сквозь плоть, и их концы были красны от крови принца.

Рай был жив, но только потому, что не мог умереть.

Грудь его вздымалась и опадала, на щеках замерзли слезы. Губы его шевелились, но слов не было слышно. Под ним натекла целая кровавая лужа.

«Это все твоя?» – помнится, в ужасе спросил его Рай – давно, в юности… Келл тогда разрезал себе запястья, чтобы исцелить его. «Это все твоя?»

Теперь же Келл едва не поскользнулся в луже крови Рая, когда бросился вперед. У воздуха был металлический привкус.

– Стой! – крикнула Лайла.

– Келл, – предостерегающе окликнул Холланд.

Но если бы это была ловушка, их бы уже поймали. В тот же миг, когда они вошли во дворец.

– Держись, Рай!

Ресницы принца вздрогнули при звуке голоса Келла. Он попытался поднять голову – но не смог.

Когда Келл наконец смог дотянуться до брата, его рука была мокра уже от его собственной крови. Он мог бы растопить лед единым касанием, одним словом, будь у него такой шанс.

Но его пальцы замерли в дюйме от ледяной корки, остановленные чьей-то чужой волей. Келл боролся, пытаясь освободиться, и тут откуда-то из тени, собравшейся позади трона, зазвучал голос:

«Это мое».

Голос раздавался как будто ниоткуда. И сразу отовсюду. И все-таки у него был источник – не пустотелая конструкция из теней и магии, а человеческое тело с губами, гортанью и легкими.

Это тело вышло на свет, и красные волосы, обрамляя лицо, струились по воздуху, будто подхваченные невидимым ветром.

Ожка.

* * *

Совсем недавно Келл последовал за ней.

Послушался ее лживых речей в дворцовом саду, ее слов, которые в сочетании с его гневом и сомнениями обратились в яд, и позволил ей увести себя в иной мир, в ловушку.

И снова увидев Ожку, он содрогнулся.

* * *

Совсем недавно Лайла убила ее.

Сошлась с ней в бою у дверей, за которыми кричал от боли Келл, а в другом мире тогда умирал Рай, и выбора у Лайлы не было – только драться. Она потеряла стеклянный глаз, а взамен забрала жизнь этой женщины, перерезав ей горло.

И снова увидев Ожку, она улыбнулась.

* * *

Совсем недавно Холланд создал ее.

Подобрал на улицах Кочека, в переулках, на которых много лет назад протекала и его жалкая жизнь, и дал ей шанс – такой же, какой некогда предоставил ему Ворталис. Шанс стать чем-то большим, сделать что-то большее.

И снова увидев Ожку, он застыл.

II

Ожка, убийца…

Ожка, вестница…

Ожка, антари…

– больше не была собой, не была Ожкой.

Она столько раз называла Холланда «Мой король» – но ее голос всегда был негромким, чувственным, а теперь он разносился по огромному залу, отдаваясь у него в голове, казался знакомым и совсем чужим – так же, как и это место было знакомым и в то же время чужим. Холланд уже видел Осарона в подобии этого дворца, когда король теней был только черным стеклом, дымом, угасающими углями магии.

И вот он снова перед ним – в его новом оболочке.

У Ожки когда-то были янтарные глаза, но теперь они сделались угольно-черными. На волосах ее красовалась корона – черный невесомый обруч с зубцами, похожими на сосульки. Горло Ожки было обернуто алой лентой, кожа была одновременно сияющей – и несомненно мертвой. Кожа трупа. Она не дышала, грудь ее не поднималась дыханию в такт, и черные вены, прочертившие кожу, не пульсировали и выглядели иссохшими и пустыми.

Единственные признаки жизни виднелись в черных глазах, глазах Осарона. В них танцевал свет и кружились тени.

«Холланд», – произнес король теней, и ярость вспыхнула в сердце антари при звуке своего имени, исходящего из мертвых губ Ожки.

– Я тебя уже однажды убила, – выговорила Лайла рядом с Холландом. Она согнулась, готовая атаковать, в руках сверкали ножи.

Лицо Ожки исказилось в насмешливой гримасе.

«Магия не умирает».

– Отпусти моего брата, – потребовал Келл, выступив вперед и заслоняя остальных антари. Голос его звучал повелительно – даже сейчас.

«С чего бы мне это делать?»

– В нем нет силы, – сказал Келл. – Нет ничего, что бы ты мог использовать. Тебе нечего у него взять.

«И все же он жив, – задумчиво произнес труп. – Это весьма интересно. Всякую жизнь удерживают нити. Где же его жизненные нити?»

Ожка вздернула подбородок, и лед, пронизавший тело Рая, пополз во все стороны, как растопыренные пальцы. Принц сдавленно закричал. Краска отхлынула с лица Келла, и он подавил такой же крик боли. Желание кричать боролось в нем с гордостью. Кольцо пело на пальце Холланда, разливая по телам троих антари их общую силу, давая Келлу держаться, несмотря на мучения.

Холланд прочно удерживал равновесие силы.

Руки Ожки, тонкие и изящные, но удивительно сильные, поднялись ладонями вверх.

«Ты наконец готов умолять меня, антари? Преклонить колени? – черные глаза с клубящимися в них тенями встретили взгляд Холланда. – Впустить меня внутрь?»

– Больше никогда, – ответил Холланд, и это была правда, хотя он и чувствовал в кармане тяжесть передатчика. У Осарона был дар вторгаться в чужой разум, читать мысли, но Холланд лучше большинства людей умел закрывать свой ум от вторжений. Он усилием воли отвлек свои мысли от магического прибора.

– Мы пришли остановить тебя, – сказала Лайла.

Руки Ожки снова упали вдоль ее тела.

«Остановить меня? – усмехнулся Осарон. – Вы не можете остановить время. Не можете остановить перемен. И меня. Я – неизбежность».