Роман Тименчик. Последний поэт: Ахматова в 60-е. Издание 2-е, исправленное и расширенное. В 2 тт. – М.: Мосты культуры / Гешарим, 2014.

Об этом труде не мне бы, наверное, писать. Почетный профессор Еврейского университета в Иерусалиме Роман Давидович Тименчик знает об Ахматовой все, и ему, смею допустить, по-настоящему интересно мнение только тех, кто знает почти столько же. А я что же – прочел безупречно изданный двухтомник как роман. И нашел, что оторваться от него, если уж взялся, невозможно.

И благодаря обилию живописных подробностей, «вкусных» деталей, каждая из которых дает никак не меньше, чем академически бесстрастный вывод. И в силу того, что исторический «промежуток между 5 марта 1953 года, днем смерти Сталина, и 5 марта 1966 года – днем смерти Ахматовой» удивительно перекликается с днями нынешними.

Но главным образом потому, что Тименчик, хронист и комментатор, не пытается вывести себя за горизонт описываемых событий или встать, простите, над схваткой, но лично присутствует «в многофигурной толпе бурнопогодного прошлого» и, хоть помнит «о возмущающем эффекте недремлющего наблюдателя», однако нимало им не смущается. «Мы комментируем тексты автора и комментируем себя. И в этом наша последовательная филологичность. Ибо этот род деятельности, из комментария возникнув, к комментарию же в своем пределе и стремится».

Так более чем тысячестраничный научный труд, ровно пополам разделенный между исследованием и собственно комментариями, что названы здесь «сносками и выносками», становится еще и прозой. Филологической, конечно, но прозой – с героем-рассказчиком, со сквозными мотивами, с разветвленным, но оттого ничуть не менее ясным сюжетом. Следовать за которым так же интересно, как и за мыслями умного человека – благо, этих мыслей у Тименчика предостаточно и изложены они никаким не птичьим, простите за выражение, языком, а по-человечески.

Со мною не все, вероятно, согласятся, но я вот подумал, что не только литературная критика, взятая в лучших ее образцах, но и наука о литературе, если она, разумеется, не гелертерство, а сотворчество, в пределе стремится стать литературой.

Книга Романа Тименчика литературой стала. Напомнив о тех нормах, что почти столетие назад были заданы Тыняновым и Эйхенбаумом, иными немногими. И ничуть, соответственно, не утратив своей последовательной филологичности.

Юрий Манн. «Память-счастье, как и память-боль…»: Воспоминания, документы, письма. 2-е издание, дополненное. – М.: РГГУ, 2014.

Если поэт интересен своими стихами, то историк литературы, наверное, собственными исследованиями.

Впрочем, почему «наверное»? Назвав Юрия Владимировича Манна, каждый филолог тут же извлечет из памяти и его фундаментальные труды по русскому романтизму, и «Поэтику Гоголя», и вереницу академически строгих изданий классики, уже навсегда связанных с этим именем. И только самые близкие к нему люди знают, что всегда вроде бы невозмутимый профессор не только умен, но, оказывается, еще и удивительно остроумен.

Я вот, хоть шапочно и знаком с Манном уже более сорока лет, этого не знал и, шаг за шагом следуя по его биографической канве, временами тормозил, чтобы, запомнив, пересказать друзьям и эту остроту, и ту, и еще вот эту. Что родились, например, на Кунцевской овощной базе, где мы, имлийские аспиранты, вместе с молодыми в ту пору, но уже блестящими Александром Павловичем Чудаковым, Сергеем Георгиевичем Бочаровым и (да, да!) Юрием Владимировичем Манном перебирали подгнившие капустные кочаны. Или за кофе-брейком на научной конференции где-нибудь в Нью-Гэмпшире. Или при случайной встрече в журнальной редакции с машинисткой, которая упорно писала слово экспрессионизм через дефис: экспрессионизм. «По-видимому, – меланхолически прибавляет автор, – она полагала, что это сионизм быстрого развертывания».

Ну, и как тут не подосадовать, что замечательная, советских еще лет, книжная серия «Ученые шутят» пресеклась, не дойдя до филологов!..

И еще одно. Книга Манна удивительно густо населена. И ладно бы только первыми лицами отечественного (и мирового) литературоведения. Так еще и теми, чьи имена теперь в памяти, увы, немногих: от ярко одаренной и прожившей всего тридцать пять лет саратовской исследовательницы Татьяны Ивановны Усакиной до жовиального Ульриха Ричардовича Фохта, который «писал неохотно, буквально из-под палки», зато «был влюбчив, и женщины, в том числе и его аспирантки, платили ему ответным чувством».

И каждому – доброе слово. Даже патентованному мерзавцу Александру Михайловичу Еголину, что взял журнал «Звезда» после ждановского погрома, а, придя в Московский университет, нанял Манна, тогда студента, своим, сказали бы сейчас, рерайтером – писать статьи и доклады под его, разумеется, еголинским, именем. Чтобы, несколько лет спустя, вляпаться в скандал с тайным притоном для ответственных партийных, научных и писательских чинуш.

И вот тут-то – внимание! – когда телефонный номер выброшенного из номенклатуры Еголина «забыли» все недавние друзья и сподвижники, Юрий Манн ему позвонил, поскольку – еще раз внимание! – «мне показалось, однако, непорядочным совершенно отвернуться от попавшего в беду человека, который ничего мне не сделал плохого, наоборот – даже проявил некоторое участие…».

Кто бы, спрошу, так еще поступил? Никто, кроме русского интеллигента. Или, скажу еще точнее, кроме Юрия Владимировича Манна.

Владимир Леонович. Деревянная грамота. – М.: 000 «Аз Буки Веди», 2014.

Странно он жил. И для близких, я думаю, мучительно. Не как все. Немецкий и английский знал будто родные, переводил грузинских и иных всяких поэтов, дружил с Высоцким и Окуджавой, но больше всего – «заочный москвич», по собственной аттестации, или, вот еще, «крестьянин последнего призыва» – любил плотничать, складывать печи, ставить – непременно где-нибудь в глуши – часовенки и памятные кресты. А лет двадцать тому, да что там – раньше, куда раньше, и вовсе ушел, как в схиму, всё глубже и глубже: Кострома… Кологрив… село Илешево…

За полвека с лишним работы в поэзии всего пять книжек, редким пунктиром: 1971–1983 – 1986–1993 – 1997. Эта– шестая. И тоже странная, помнящая, что родилась из «самсебяиздатского», собственноручно переплетенного рукописного сборника.

Стихи в ней – и выдернутые из давних десятилетий, и написанные, надо думать, в последние годы – идут вперебивку с прозаическими записями, иногда проясняющими то, что в рифму, чаще же отлетающими куда-то в сторону, к воспоминаниям и мыслям, настолько задушевным, что они и в стихи не легли.

Но характер и в стихах, и в прозе один и тот же – узластый (то есть, подсказывает Даль, весьма стойкий, упорный), коряжистый, своенравный. Словно у деревьев в чащобе – некрасивых, зато могучих. И то переживших, и это.

Деревьям как самому точному символу всего живого, естественного эта книга – последняя предсмертная, первая посмертная – собственно, и посвящена. Будут, надо думать, и другие, более полные и более доступные читателям. Хотя – рад бы ошибиться, но ошибусь вряд ли – стихи Леоновича так и останутся – прекрасными, живорожденными и всё же живущими на отшибе от поэтического мейнстрима.