теперь хозяев, — из угла комнаты лениво ответил ей мужской сиплый голос и закрякал: — В Берлине уже гуляют, по площадям и бульварам столицы Германии.

— Она же тут с мамой жила…

Ни кровати, ни другой мебели Феликса в комнате не видела. Только под окном, рядом с кучей тряпья, валялись какие-то деревянные обломки. Чем они были прежде, тумбочкой или комодом, понять было невозможно.

— Если не ушли вовремя из города, не спрятались в каком-то селе, значит, угнали с остальными в Германию. Тут в последние дни такое творилось…

— У неё мама лежачая была.

— И лежачих поднимали. И мёртвых… Да хорош уже болтать, видишь, спят люди — утром разбираться будешь. Или ложись, или дальше топай.

Идти Феликсе было некуда, в городе начинался комендантский час. Пришлось сгрести ветошь, валявшуюся у окна, и устроить из неё постель. Воздух в комнате был выстужен, комки тряпья впивались в спину, но нечеловеческая усталость свалила и её, и Тами. Феликса уснула мгновенно.

Она проснулась первой, ещё до рассвета. Лежать было неудобно, Феликса села, привалившись спиной к стене, и, задрёмывая время от времени, обдумывала, как быть дальше. Оставаться здесь и ждать Иру она не могла — если та в Киеве, то рано или поздно они встретятся. Теперь же Феликса должна была срочно найти жильё и работу. В горисполкоме работу ей найдут, в этом она не сомневалась, но где они с дочкой проведут следующую ночь? О квартире в разрушенном городе не приходилось даже мечтать. И отдельную комнату ей никто не даст — хорошо, если найдётся койка в общежитии на первое время. А там будет видно.

Феликса сидела, укрыв ноги обрывком зимнего пальто. Похожее пальто когда-то носил Илья, оно было тесно ему в плечах и однажды треснуло, разошлось по шву под рукавом…

Феликса ясно и отчётливо помнила тот морозный день. Они шли через парк к домику на Караваевских дачах, и вдруг на снегу язычком яркого пламени мелькнул беличий хвост. Илья слепил снежок, бросил, но промахнулся. Белка метнулась к стволу старого дерева, раскинувшего ветви над аллеей. Илья швырнул ещё один снежок, снова промахнулся, и рыжая беличья шкурка затерялась среди веток.

— Белку нужно в глаз бить, — засмеялась Феликса. — Теперь она в старости правнукам станет рассказывать, как полдня тут крутилась, а ты не смог по ней попасть.

— Какая-то хвастливая у тебя белка оказалась. — Илья пошел вперёд, высматривая, не мелькнёт ли вверху рыжее пятно. — Пусть только покажется.

— Ну-ка стой, — крикнула ему вслед Феликса. — Что у тебя на спине?

— Что там? — спросил Илья, не останавливаясь. — Белка спряталась?

Феликса догнала его, схватила за рукав.

— Ну вот! У тебя пальто лопнуло. Идём домой, зашью.

И она всё зашила аккуратно и надёжно, так, что ткань нигде не тянула и не морщила. Но оно всё равно было тесным, и на следующую зиму купили новое.

Окно в комнате Иры выходило на базарную площадь, на восток. Когда за Днепром встало солнце, Феликса вывернула обрывок пальто наизнанку. Под рукавом отчётливо виднелись аккуратные стежки. Феликса с детства хорошо шила, это у неё от матери. Если бы не спорт — работала бы портнихой.

Глава двадцать первая

Разбитая мозаика

(Киев, декабрь 1943 — июнь 1944)

1.

На глаз свидетельнице Красницкой Мальков дал бы полтинник, ещё и с добрым гаком, а ей в сентябре, если верить документам, исполнилось тридцать девять. После оккупации здесь все так выглядели, Киев превратился в город стариков — нищих, голодных, больных, полуслепых, путающих дни и события.

В августе лейтенанта госбезопасности Малькова включили в группу следователей, прикрепленную к ЧГК [26], и вот четвёртый месяц он допрашивал свидетелей, которые сами не всегда понимали, что они видели, и не могли вспомнить, когда. Сперва в Полтаве, позже в Миргороде, теперь в Киеве — повсюду одно и то же: расстрельные рвы и ямы, которыми фашисты, словно чёрной оспой, испятнали Украину.

Мальков привык считать, что у него крепкие нервы — канаты, железные тросы. Он научился отделять воображение от того, чем занимался, думал только о датах и цифрах, устанавливал номера немецких частей: айнзацгрупп, батальонов СС, полицейских полков, имена их командиров. Работа была бы сносной, если бы не свидетели. Стоило открыть дверь, и с ними, опережая их, в кабинет следователя просачивался ужас случившегося на этой земле. Мальков отгораживался как мог, отстранялся от людей, садившихся напротив него и говоривших часами, думал о них как об источниках информации, технических единицах, но они были очевидцами, и он обязан был выслушать, очевидцами чего они оказались.

— Вы же показали, что расстрелы за вашим домом начались после 25 числа. А теперь что?

Красницкая испуганно сдавила пальцами очки с мутными, исцарапанными стёклами, так, словно это она 21 сентября сорок первого года расстреляла в безымянном овраге группу пленных политработников. На серых щеках проступили лиловато-бордовые пятна.

— Я не помню, — прошептала Красницкая.

— Хорошо. Подпишите протокол. — Мальков закрыл папку с делом. — Можете идти. И вспоминайте! Но точно вспоминайте, без ошибок. Может быть, кто-то из соседей готов уточнить или подтвердить ваши показания? Вспоминайте, это важно.

— Хорошо, — почти беззвучно отозвалась Красницкая. — Спасибо.

Мальков вышел следом за ней в коридор. Под стеной, возле его кабинета, стояла ещё одна свидетельница, последняя, записанная на этот день.

— Проходите, — скомандовал следователь и подумал, что если следующий допрос закончит поскорее, то сегодня он сможет наконец отоспаться.

Мальков положил перед собой паспорт, выданный на имя Феликсы Терещенко, быстро заполнил первые пункты протокола и спросил, по какому адресу гражданка Терещенко проживала во время оккупации Киева.

— Мы уехали в середине июля, вернулись в ноябре. Я не оставалась в оккупации, — ответила свидетельница, которая никакой свидетельницей, как оказалось, и не была.

Вот и отлично, подумал Мальков, теперь точно высплюсь.

— Вы знаете, куда пришли? — спросил он и привычно окинул взглядом собеседницу. В эту минуту Мальков был ей почти благодарен за то, что избавила его от часа, а то и двух часов допроса. Она одевалась, как многие в городе: сапоги, тёплые рабочие штаны, телогрейка, на плечах — платок. Если бы Терещенко не сказала, что не была в оккупации, следователь понял бы это сам, так отличалась она от ушедшей только что Красницкой. В её взгляде была усталость, может быть, и надежда, но того безмерного страха, что окаменел в глазах Красницкой, у Терещенко он не видел.

— Мне сказали, что здесь расследуют… — Терещенко запнулась, подбирая слова.

— Здесь собирают свидетельства и расследуют преступления фашистов. Свидетельства — вы понимаете, что это значит? Информацию о