Один раз, когда он вернулся из центра, я сказал: “Теперь нормально. Я его видел накачанным до отупения и видел, когда он сухой и трезвый. Честно говоря, разница небольшая. Но теперь он стал хоть как-то пособранней”. В принципе я и сейчас под этим подпишусь. В этом-то и странность, если задуматься. Вся эта дурь, и деньги, которые он спустил на эту херню и на то, чтоб с нее слезть, – и хоть бы что, блин, изменилось. Ну, может быть, не прячет от тебя глаза так часто. Иначе говоря, дело не в дури, дело в чем-то другом. “Ты не врубаешься, старик”.

* * *

Я с Ронни в каких только обстоятельствах не перебывал. И это сказывается. В одном особом случае, через год после нашей драки, уже когда он забросил подальше трубку с крэком, от него нужна была абсолютная собранность – не сделать ни одного неверного шага. И он оказался на высоте, все сделал и здорово меня выручил. Я его тогда попросил поехать со мной в “Редлендс”, чтобы поприсутствовать при встрече с отцом – первый раз за двадцать лет.

Мне было страшно встречаться с Бертом. Для меня он же так и остался человеком, от которого я ушел двадцать лет назад, еще подростком. Я примерно представлял, что у него все в порядке, – слышал от родственников, которые с ним виделись, – например, что он околачивается в своем местном пабе. Страшно мне было из-за того, что я успел натворить в промежутке. Потому мне и понадобилось двадцать лет, чтобы до этого дозреть. В моем представлении я для своего отца был абсолютный отрезанный ломоть – все эти пушки, наркотики, аресты. Сплошной позор и унижение в его глазах. Я его унизил. Вот что я предполагал – что я сильно подвел его в жизни. После каждого сраного заголовка в газетах – “Ричардс снова под арестом” – мне становилось все сложнее решиться на то, чтоб связаться с отцом. Я думал, что лучше ему будет совсем со мной не общаться.

Теперь на свете немного людей, которые могут меня напугать. Но в детстве разочаровать батю было для меня катастрофой. Я боялся его неодобрения, как ничего другого. Я уже писал, что сама мысль об этом – что я не оправдаю его ожиданий – до сих пор доводит меня до слез, потому что, когда я был ребенком, его неодобрение означало полный бойкот, как будто я вообще не существовал. И потом эта эмоция просто застыла во мне. А уговорил меня встретиться с батей Гэри Шульц – он рассказывал мне, как раскаивается, что не успел помириться со своим отцом перед его смертью. Правда, я и сам всегда знал, что должен это сделать.

Отследить его было несложно – через родственников. Он все эти годы жил в комнате на задах одного паба в Бексли и, по всей видимости, ничего от меня не ждал – ничего не просил, это точно. В общем, я ему написал.

Помню, что сидел на кровати в своем номере в Вашингтоне в декабре 1981-го, где-то под свой день рождения, и почти не мог поверить, что читаю его ответ. Мы не могли повидаться до конца европейского тура 1982-го, то есть еще несколько месяцев. Местом встречи был назначен “Редлендс”. А пока что я снова ему написал.

Я привез с собой Ронни в качестве юмористического буфера, шута на подхвате, товарища, потому что считал, что в одиночку я с этим не справлюсь. Я послал машину за Бертом в паб в Бексли. Гэри Шульц тоже был в “Редлендсе”, и он помнит, как я сидел весь на нервах и отсчитывал время – он будет здесь уже через два часа, он будет здесь уже через полчаса. И потом он приехал. Вылез из машины, такой некрупный мужичок в летах. Мы посмотрели друг на друга, и он сказал: “Здорово, сын”. Он выглядел совершенно по-другому. Меня прямо ударило. На кривых ногах, немного хромает из-за своего ранения на войне. По виду какой-то старый негодник, не знаю, похож на пирата в отставке. Что двадцать лет делают с человеком! Посеребренные вьющиеся волосы, шикарные седые баки с усами, переходящие друг в друга. Усы-то он вообще всегда носил.

Это был не мой батя. Я не ожидал, что он сохранится в неприкосновенности таким же, как я его оставил, то есть крепким мужиком средних лет, коренастым, мускулистым. Но он оказался совершенно другим человеком. “Здорово, сын”. – “Здорово, батя”. От этого, конечно же, лед тронулся. Потом в какой-то момент Берт отошел в сторону, и Гэри Шульц рассказывает, что я ему тогда шепнул: “Не думал, что я сын Попая, да?” В общем, говорю: “Заходи, бать”. И, когда он оказался внутри, от него уже было не отделаться. Курил он по-прежнему трубку – St. Bruno, тот же темный табак, который я запомнил с детства.

Неожиданная штука, но мой батя оказался великим любителем выпить. Совсем не так, как когда я рос и норма была, ну, может, одно пиво за вечер или на выходных, когда мы выходили в общество. А теперь он был один из первых выпивох из всех, кого я знал. То есть, Господи Иисусе, Берт! В нескольких пабах, особенно в Бексли, до сих пор стоят табуретки его имени. Пить он предпочитал ром, темный “флотский”.

Про те мои газетные заголовки он сказал только одно: “Ты тут, смотрю, навалял делов”. После этого мы уже могли разговаривать как взрослые люди. И неожиданно я обзавелся еще одним другом. У меня снова появился батя. Я перестал париться, грозная отцовская фигура выветрилась у меня из головы. Круг замкнулся. Стало можно шушукаться между собой по-дружески, и мы обнаружили, что здорово друг другу нравимся. Дальше мы начали проводить время вместе и решили, что ему пора попутешествовать. Я хотел, чтобы он увидел мир с высоты. Выпендреж, куда без него. Но он заглотил весь шарик и не поперхнулся! Он ни перед чем не трепетал, просто впитывал впечатления. И тогда мы начали развлекаться вдвоем, а раньше не было возможности. Кругосветный путешественник Берт Ричардс, который никогда не сидел в самолете, не бывал нигде, кроме Нормандии, до того момента. Первый перелет у него был до Копенгагена. Единственный раз, когда я видел, как Берт напугался. Когда заревели моторы, я увидел его побелевшие костяшки пальцев. Он сжал со всей силы свою трубку – чуть не сломал. Но он сохранил невозмутимый вид и, когда мы взлетели, уже расслабился. Первый взлет – нервотрепное дело для любого человека, кем бы ты ни был. А дальше он уже заигрывал со стюардессами и вообще прекрасно освоился.

Прошло всего ничего, как он уже с нами на гастролях, и мы едем в Бристоль: я и мой друг писатель Джеймс Фокс сзади, мой телохранитель Сви Хоровитц и Берт спереди. Сви спрашивает Берта: не хотите чего-нибудь выпить, мистер Ричардс? А Берт ему: спасибо, Сви, думаю, неплохо бы светлого эля. Я тогда опускаю перегородку и говорю: что? Это в шаббат-то? Ну ты даешь, батя. И откидываюсь обратно, ржу – какая ирония. А потом на Мартинике он умудрился посадить Брук Шилдс себе на колени. Я и слова вставить не мог. Они от него не отходили – три-четыре старлетки мирового класса. Где батя? Известно где. Внизу, в баре, в окружении свеженького выводка красавиц. Сил у него хватало. Я помню, как он резался в домино в нашей компании всю ночь напролет, и все остальные пять-шесть человек уже сползают под стол, а он только знай опрокидывает в себя ром стаканчик за стаканчиком. Он никогда не напивался. Всегда держался ровненько. Он был вроде меня, и это-то как раз проблема. Ты можешь выпить больше положенного, потому что оно не особенно действует. Это просто у тебя такое естественное занятие, типа как просыпаться или дышать.