Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь все было сказано. Или не было сказано ничего. Теперь все подразумевалось, хотя по-прежнему оставалось непонятным. Она молчит. Он снова ласкает ее. Пропускает ее пушистые волосы сквозь свои огрубевшие солдатские пальцы. Он прикасается к ней медленно, медленно, как ветер срывает с дерева последний осенний лист. Она закрывает глаза: медленно, медленно, как в далеком космосе гаснет безымянная звездочка. О том, что случилось дальше, знает ночь. О любви майора Радойицы Татича и британской медсестры Аннабель Уолден сообщили друг другу звезды в черном небе над Салониками. Для городских улиц эта любовь все-таки осталась тайной. Ничего не узнал о ней и коридор третьего этажа. И дом № 24 ничего не заподозрил. Улица Эрму поклялась, что в эту ночь на ней не произошло ничего постыдного. Салоники заключили союз с горами, чтобы укрыть эту незаконную любовь. Только фронт, который завтра будет затоплен дождем артиллерийских снарядов, не имел ни чувства юмора, ни сострадания.
Утром 13 сентября майору пришлось вернуться на позиции, и он больше никогда не увидел свою Аннабель Уолден. А возможно, так и должно было случиться, потому что ее короткие светлые волосы, округлое лицо островитянки и большие голубые глаза поселились в самом укромном уголке его памяти, чтобы никогда не выбраться оттуда и не выдать себя никому.
Уже вечером того самого дня он снова стал воином. Присоединился к своей части на склонах горы Флока. Ел мало, много курил, как грек, вставляя плохие сигареты в мундштук. Ночь не годилась для сна, день тоже не принес спокойствия. Зловещая тишина пробралась под каски и мундиры солдат, и некоторые уже начали говорить о том, что вся армия под Салониками проклята. Но вскоре тишину разорвал рев множества артиллерийских орудий. В пять часов утра 14 сентября регент Александр вышел из своего деревянного домика на Елаке. Вокруг повсюду лежал туман, но, по мере приближения дня, в районе Доброго Села он начал рассеиваться. В восемь утра был отдан приказ, чтобы с сербских позиций открыли огонь все две тысячи орудий. Два дня продолжался свист осколков, грохот пушек и писк перелетных птиц, а потом поднялась в атаку пехота.
На прорыв фронта под Салониками у Ветерника пошел и 2-й батальон кадровой Сводной Дринской дивизии под командой майора Радойицы Татича. Он вел за собой тысячу солдат и четырех молодых поручиков. Солдаты едва владели грамотой и считали себя детьми смерти, о которых после гибели никто и не вспомнит. Они полагались на знахарей, проклятия, амулеты и отмеряли время по солнцу. Карманные часы были только у командира 2-го батальона и его четырех поручиков. Они были молоды, эти поручики, были образованны, и им было суждено прожить до 1964 года, а может быть, и дольше. Или нет…
Никто из этой четверки даже не думал о том, что нужно беречь часы. Когда был отдан приказ о наступлении, сербские солдаты перемешались с французскими. Разрозненные отделения начали подниматься на скалу. Окровавленные люди в разорванной обуви отвоевывали метр за метром. Сначала были слышны залпы и короткие выстрелы пушек, а потом они смолкли и в ход пошли штыки. Кто мог в это время думать о часах?
Но именно в первый день после прорыва фронта под Салониками испортились часы у подчиненного майору поручика Ивана Филиповича Уба. Механизм остановился. Часы не были разбиты, даже стекло не поцарапано. Утром 16 сентября стрелки остановились в странном положении: десять и десять, но поручик не увидел в этом никакого дурного знака. Полдня он даже не смотрел на часы, а когда увидел, что они стоят, даже не успел снять их с цепочки. В тот день поручик Филипович кричал своим солдатам: «Вперед, бойцы, война — это не свадьба!» — и рвался вперед. Два раза он сходился с болгарами врукопашную, дважды видел на себе свою и чужую кровь, но даже не успевал утирать ее. Казалось, что он дитя счастья, что смерть не тронет его, как она не трогала майора, пока у того было волшебное зеркальце, но вечером, когда все затихло и солдаты растянулись на камнях Серой Горы и занялись подсчетом звезд и избиением змей, Ивана Филиповича нашли мертвым. Никто не слышал выстрела, никто не слышал его крика, на его коже не было следов змеиного укуса, так что в смерти поручика можно было обвинить только некие сверхъестественные силы. Поэтому вину приписали обычным карманным часам, остановившимся в тот момент, когда стрелки оптимистически показывали: десять и десять.
О смерти своего поручика майор Татич узнал сразу же. Он бросился к нему. Подбежал. Взял парня, почти мальчишку, за воротник шинели и принялся его трясти.
— Вставай, сынок! — услышали солдаты его крик. — Вставай, ты не смеешь умирать! У тебя же нет ни одной смертельной раны!
— Часы, майор! — крикнул кто-то.
— Какие часы, побойся бога! — взорвался майор Татич.
— Часы его, господин майор, убили… Остановились. Не тикали. Мы думаем, что вместе с ними остановилась и жизнь нашего поручика Филиповича. До вечера он еще жил и даже задушил двух болгар, а потом, как и эти часы, просто остановился. Видите, он умер в десять и десять вечера.
— Но это… это просто бред. Милия, Милия, — майор подозвал своего другого поручика. — Похороните нашего героя, даже если в этих камнях могилу придется копать всю ночь. А ты, Милия, сынок, найди часы поручика Филиповича и отдай мне на хранение.
— Господин майор, — ответил поручик, — разрешите мне взять эти часы. У меня будут свои, действующие, и сломанные Ивана. На память о нем.
— Ладно, носи их, черт побери, но следи за своими.
— Буду следить, господин майор.
Он и следил за своими часами, второй поручик Милия Йовович из Опленаца. Покрикивал на солдат то как на людей, то как на скотину, а служивые продолжали хранить свои