амулеты, определять время по солнцу и звездам и рассуждать о том, что смерть артиллериста фиксируется в полковых журналах, смерть кавалериста немедленно отразится в памятнике, а смерть пехотинца тянет только на неглубокую могилу. Второй батальон Сводной Дринской дивизии начал победоносное преследование врага. Французские самолеты осыпали болгар то бомбами, то листовками с призывами сдаваться. Но болгары, австрийцы и немцы перегруппировались. Под Прешевом солдаты майора Татича сразились с австро-венгерскими частями. После трехдневных боев Прешево пало, а на третий день, незадолго до того, как в него вошли части союзников, погиб поручик Милия Йовович. И снова, кажется, виновником этой смерти стали часы. Милия разбил на них стекло, и часы остановились 19 сентября в шесть часов пять минут утра, а к вечеру поручик был мертв. В отличие от первого, второй поручик сразу же заметил, что его часы остановились, но не хотел никому об этом говорить, чтобы солдаты не сочли его трусом. Бежал впереди всех, бросался на смерть, а когда противник начал сдаваться, он уже решил, что останется в живых. Вечером, точно в шесть часов пять минут, он был мертв. Вскоре выяснилось, что молодой поручик майора Татича был убит шальной пулей, выпущенной от отчаяния в тот момент, когда договоренность о перемирии в районе Прешева была уже достигнута. Поручик Йовович отдавал последние приказы, когда попал под выстрел. Он остановился на половине движения, повернулся на одной ноге, словно танцевал со смертью, пискнул по-девчоночьи и рухнул как подкошенный. На его мундире не было видно следов крови, как будто в него попала не пуля, а игла…

Снова майор Татич подбежал к погибшему, как будто на подступах к Прешеву пал его собственный сын, которого у него не было.

— Милия, сынок, — кричал он хриплым голосом, словно говорил за всех солдат, — я тебе сказал, а ты не послушал: береги часы, как свои глаза, сынок! Я тебя предостерегал, а ты не обратил внимания…

— Господин майор, — предложил третий поручик, — разрешите мне взять сломанные часы. Двое неисправных — это вроде как бы одни исправные. Свои я буду беречь, как глаза любимой, а сломанные положу во внутренний карман мундира.

И Милентие Дорич из Лозницы спрятал часы глубоко, на самом дне внутреннего кармана. Он берег их, как глаза своей любимой, но — увы! — и у этих часов лопнуло стекло, что неминуемо означало конец участия в войне для третьего поручика. Двадцатого сентября сербская армия остановилась возле Ниша. Майор приказал похоронить поручика Милентие Дорича на нишском кладбище со всеми почестями, положенными герою, а все трое часов-убийц оставил себе. У четвертого поручика он хотел отнять его исправные часы, но потом передумал. Он сожалел, что сразу же не забрал сломанные часы у первых двух поручиков, а потом ему пришлось пожалеть, что не отнял у последнего исправные. Поручик Ранко Бойович из Смедерева очень следил за своими часами. Чистил их, берег, заводил. Он очень боялся, что они остановятся, и во время последних боев за Белград слишком сильно их завел и сломал пружину… Часы остановились, он открыл крышку и с изумлением увидел, что внутри них рассыпались все шестеренки, пружинки и оси. Поэтому поручику Ранко Бойовичу не удалось увидеть столицу.

Майор Радойица Татич вошел в Белград маршем, как победитель. В левом нагрудном кармане кителя у него были свои часы, которые ни разу его не подвели, а в левом — четверо испорченных. Одни, остановившиеся в десять и десять, выглядевшие вполне исправными; вторые, с разбитым стеклом, остановившиеся в шесть и пять; третьи, совершенно разбитые, со стрелками, показывающими ровно три, и четвертые, с развалившимися внутренностями, остановившиеся за минуту до двенадцати.

Великая война для майора Татича закончилась 1 ноября 1918 года, когда на Славии, неожиданно для всех, он вытащил четверо часов с цепочками и, обращаясь к ним, сказал: «Мои поручики, вы тоже вместе со мной освободили Белград».

В тот же день регент Александр прибыл в столицу, но это событие случилось гораздо позже и выглядело совсем иначе, чем победоносное шествие Дринской дивизии. Регент въехал в Белград через Звездару. День склонялся к вечеру, и осеннее небо над столицей приобрело цвет ржавчины. Здесь, на Звездаре, рядом с обсерваторией, первым правителя хотел поприветствовать председатель Белградской общины Коста Главинич. Он стоял на дорожке, покрытой гравием, раскинув руки, как будто хотел обнять Александра. Но не сделал этого, неловко повернулся, отвесил легкий поклон и решил произнести речь. В голове у Главинича было много красивых слов, но каждое из них словно прилипло к нёбу и языку и никак не хотело выбраться наружу. Будущий король в нетерпении, а оратор пытается произнести хоть слово. Наконец хриплым прерывистым голосом, с трудом вырывающимся из горла, он восклицает: «Да здравствует молодой король! Да здравствует свободное Отечество!» Происходящее кажется Александру странным, но ему некогда задумываться над этим. Ему говорят, что автомобиль отвезет его до площади Славия, и просят пройти пешком по улице Короля Милана, площади Теразие и улице Князя Михаила до Соборной церкви, чтобы народ смог увидеть и прикоснуться к нему.

Александр соглашается, но, выйдя из автомобиля на Славии, становится свидетелем необычайной сцены. Нет, странными были не люди, толкающие друг друга и прикасающиеся к нему, словно юродивые, и не то, что они оборваны и у них желтая кожа, а зрачки глаз как будто плавают в масле, — странной была тишина вокруг: ни звука, ни крика. Обступившие регента люди шелестят, как бесплотные тени, прикасаются к нему и беззвучно смеются, обнажая при этом потемневшие зубы… Регент поднимает голову, смотрит на толпу, на череду этих теснящихся голов, плохо держащихся на телах из соломы, замотанных в грязные тряпки и лохмотья. Люди веселятся, дети подносят ему букетики осенних цветов, отчего у Александра появляются слезы на глазах, но он не перестает удивляться. Никто не кричит, нет того гула, что всегда звучит над толпой даже тогда, когда каждому кажется, что он молчит. Король-освободитель идет дальше, а безмолвная толпа следует за ним, как армия призраков. В начале улицы Короля Милана в этой толпе уже несколько тысяч, при входе на широкую площадь Теразие за будущим королем, кажется, идет уже весь город — и все молчат.

И вдруг на площади Теразие появляется человек, у которого есть голос. Какой-то бездельник, столичный скандалист, неизвестным образом вытолкнутый толпой перед регентом. Он панически оглядывается, расталкивает руками невидимых врагов и замирает. Александр видит, что это какой-то бедолага с испитым лицом, которое изборождено морщинами, а худые руки свисают вдоль тела, как две