Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чувствуя себя немного увереннее за широким креслом, она ответила наполовину в шутку, наполовину всерьез:
— Немного правды, если хочешь знать, тут есть. Но не только в отношении меня. В отношении всех женщин…
— Немного правды? Ты! Это вся правда. Вам просто любопытно. Это любопытство, а не любовь, как у мужчин. Своего мужа ты ненавидела, как паука, и, тем не менее, тебе было любопытно, как он тебя брал, даже как он тебя мучил…
— Об этом, — нахмурилась Эстерка, — об этом я не разрешаю тебе говорить!.. Не поминай мертвых! Слышишь?
— Ты боишься мертвых? Мертвых, а не живых. Вот она настоящая бабская глупость. Просвещаешь ее, просвещаешь, но «Бове-майсе»[341] все-таки сильнее. Мертвец тебя преследовал от Луги чуть ли не всю дорогу? Как? Преследовал, ха-ха, запретил выходить за меня замуж, пока твой сынок не достигнет возраста бар мицвы. Именно тринадцати и никак не двенадцати лет…
Лицо Эстерки посерело. Ее высокая грудь тяжело вздымалась.
— Ну, Йосеф, теперь уходи. Слышишь? Уходи. Я не желаю этого слышать. Не желаю!
В другой раз это подействовало бы на Йосефа, как ушат холодной воды. Но в том раздраженном состоянии, в котором он пребывал теперь, только разозлило сильнее. Заметив, что кресло ему мешает, Йосеф оттолкнул его в сторону, шагнул, как победитель в павшую крепость, и снова схватил Эстерку за предплечья. На этот раз он сделал это еще крепче, еще решительнее.
— Оставь меня, — сказала она тихо и зло.
— А если нет?
— А если нет, я позову…
— Своего сынка, да?
Это было самое сильное ее оружие, ставшее в последнее время не столько опасным, сколько смешным. Колокольчик, изображающий в пуримшпиле все взрывы эмоций, начинал звенеть в ее возбужденной голове… Эстерка знала, что Йосеф в глубине души ненавидит Алтерку, потому что это ребенок Менди и потому что он представляется ему этаким маленьким надзирателем, приставленным своим покойным папашей и следящим за скромностью своей матери. Раньше было достаточно пригрозить, что она позовет Алтерку, чтобы Йосеф поморщился, как от кислятины, и отпустил ее, как бы распален любовью он ни был. Однако в этот раз он ее не отпустил. Напротив, сильнее прижал ее к себе и прошипел сквозь зубы:
— A-а! Алтерка. Грязное ведро воды! Сама подожгла и сама же кричит, чтобы принесли воды. Зови! Ну?! Что же ты его не зовешь? Зови, зови!
И, побледнев как мел, он вдруг отпустил ее. Одна щека у Йосефа дернулась, и он выбежал из комнаты.
— Сумасшедший! — крикнула она ему вслед. — Успокойся, не убегай!
Но Йосеф ничего не ответил. Портьера, висевшая в дверном проходе, тяжело опустилась за ним, как будто бархатная волна смыла следы его бегства.
Глава шестнадцатая
Эстерка и ее тень
1
С тех пор как в Петербурге с Кройндл произошло несчастье, то есть с тех пор как Менди, муж Эстерки, который был к тому времени уже полубезумен, напал на нее посреди ночи, душил и только из-за бессилия не довел свое злое дело до печального конца, но напугал ее на всю жизнь, с тех самых пор Эстерка чувствовала себя виноватой перед Кройндл. Как будто ее бедная юная родственница измазалась в дегте, предназначавшемся для одной Эстерки… Да, она, Эстерка, была обязана купаться в этой грязи день и ночь. Ее отец, реб Мордехай, велел. Но чем провинилась Кройнделе?.. С тех пор Эстерка стала относиться к ней вдвое заботливее, старалась держать Кройнделе под своим крылом, приближать к себе. А вскоре те четыре-пять лет, на которые Кройндл была моложе ее, стерлись, как и грань, отделявшая богатую хозяйку от бедной родственницы, служившей в ее доме. Теперь эта грань уже почти совсем не ощущалась.
Сначала Эстерка называла это «стиранием рубахи невинной девушки», так грубо испачканной в ее доме. Но чувство вины незаметно превратилось в любовь. Понемногу она сильно привязалась к своей красивой и опрятной родственнице. Та росла стройной и мрачной. У нее были пугливые глаза, следившие за каждым незнакомым мужчиной, входившим в дом. Сколько Эстерка ни утешала, ни уговаривала, сколько ни убеждала ее, что не все мужчины одинаковы, это не помогало…
Вскоре Кройндл нагнала свою хозяйку и в росте. Как молодое деревце, она потянулась вверх. Молодые женщины стали мериться, стоя перед зеркалом плечо к плечу и голова к голове, и увидали, что они одного роста. Только Эстерка была немного полнее, а ее похожая на башню прическа — выше, чем прическа Кройндл. И, чтобы сравняться и в этом, Эстерка стала одаривать родственницу своими малопоношенными платьями, как это называется у русских — «с барского плеча»… Она вроде только давала их примерить, чтобы посмотреть, идут ли они Кройндл… И смотри, как странно! Все чудесно подходило. Потому что у них были теперь одинаковые талии, а их родственное сходство стало еще заметнее. Светлые атласные складки платьев одинаково стекали по их бедрам застывшими потоками. А искусно завязанные косынки делали похожими их прически. Наряженные таким образом, они вместе смотрелись в большое зеркало в спальне Эстерки и смеялись друг над другом и каждая над собой, демонстрируя похожие жемчужные зубы.
— Если бы у тебя, — говорила Эстерка, — не было таких похожих на черешни глаз, я бы подумала, что ты — это я…
— Если бы у тебя, — отвечала Кройндл скромнее, но с той же женской игривостью, — если бы у тебя не было твоих синих глаз и чуть смугловатой кожи, я бы сама подумала, что я — это ты…
И так болтая, они смотрели друг на друга, как влюбленные, обнимались и целовались. Их соприкасавшиеся губы и волосы тоже были похожи. Их соединили одно горе и одна красота.
Но когда Кройндл хотела после этого маскарада снять и вернуть красивый наряд, Эстерка никогда не соглашалась:
— Нет-нет! Носи себе на здоровье!
А когда Кройндл, выражая свою стыдливую благодарность, начинала бормотать, что это уж слишком много, что у нее ведь достаточно платьев, что ей надо идти работать, Эстерка обнимала ее:
— Поноси еще немного. Я люблю смотреть на тебя. Потом наденешь его, когда захочешь: в субботу, на праздник…
Такими играми и подарками Кройндл была втянута в роль второй Эстерки, тени Эстерки, бесплотной, когда настоящая Эстерка находилась дома, и обретавшей плоть и кровь, когда настоящей Эстерки дома не было… Если сам хозяин мог
