вещь: когда Йосеф Шик вышел разгоряченный и искал свои кожаные калоши в темном коридоре, он вдруг услыхал шорох рядом с собой, поднял взгляд и, вздрогнув, воскликнул:

— Ой, кто это?!

— Не пугайтесь! — сказала Кройндл, сочувственно глядя на него. — Это я…

— Вы? — принялся протирать глаза Йосеф. — А я думал, это Эстерка…

Точно так же, как когда-то Менди в Петербурге, Йосеф Шик заметил большое сходство двух родственниц. Тень Эстерки, вдруг обретшая плоть и кровь, проводила его из темного коридора с тем же сладким выражением лица, с которым настоящая Эстерка только что проводила его из освещенного зала…

А Кройндл заметила на бледном лице Йосефа хищное выражение, похожее на то, что бывало на лице разгульного Менди в Петербурге. Похожее, но все-таки иное.

Глава семнадцатая

Сын своего отца

1

Одеваться так же, как хозяйка, стало теперь манией Кройндл, ее навязчивой слабостью. Раньше она делала это без задней мысли, только чтобы пошалить и быть похожей на Эстерку. Теперь же — со скрытым намерением: чтобы Йосеф Шик как можно чаще ошибался, принимая ее за ту, в которую так несчастно влюблен… Поэтому она выбирала для своих маскарадов по большей части тот час, когда Йосеф приходил после работы. Не только по субботам и праздникам, как ей советовала Эстерка, но и в будни. Было удобно, что в этот вечерний час, в сумерках, когда свечи еще только готовились зажигать, разница между ее черными глазами и синими глазами Эстерки была незаметна. Тогда-то она и переодевалась — быстро-быстро, с часто стучащим сердцем. Кройндл одевалась в платья, которые хозяйка подарила ей последними, и при первом же звуке знакомых шагов выходила навстречу Йосефу в полутемный коридор. Она делала это под тем предлогом, что надо якобы помочь ему снять шубу, а его кожаные калоши засунуть в угол…

С истинно женским вниманием Кройндл замечала, в каком наряде Йосеф любит видеть Эстерку — свою вечную невесту, и когда у него, уходящего, был особенно затуманенный взгляд. Она убедилась, что Йосефу больше нравятся те наряды, которые представляют собой смесь дня и ночи: темный бархатный жакет, обшитый белой бахромой, и светлое широкое платье, спадавшее атласным водопадом по ее округлым бедрам. Хозяйке оно действительно очень шло, придавало особую женскую привлекательность…

И однажды, когда Эстерка хотела ей подарить материал на новое платье, Кройндл не приняла его. Краснея, бледнея и опуская голову, как бедная родственница, просящая милости у богачки, она стала, запинаясь, говорить, что… она бы предпочла, чтобы… Эстерка подарила ей свое поношенное платье. Зачем ей новое? Поношенное даже лучше… Эстерка со смехом отвечала:

— Да ведь у тебя так много поношенных платьев. Сшей себе хоть раз новое.

Однако Кройндл настаивала.

— Ну, тогда пойдем! — сказала Эстерка. — Пойдем, выбирай, что тебе нравится!

И Кройндл выбрала. Именно этого она и ждала… Она выбрала поношенное платье из голубого атласа и короткий гранатовый бархатный жакет, обшитый серебряной лентой, с турецкими пуговицами, искусно изготовленными из серебряной проволоки. Это платье было узким в талии и широким в бедрах. Тот самый наряд, который всегда дарил Эстерке немного бесшабашную красоту, делал ее на несколько лет моложе и придавал ей сходство с охотницей, изображенной на одной из старинных картин, висевших на стене.

Эстерка уже давно не носила этого платья — считала его недостаточно солидным для двадцатидевятилетней матери, какой она была сейчас. И с удовольствием подарила его более молодой родственнице. При этом Эстерка была уверена, что этот наряд нравится Кройндл только из-за ее большой любви к ней; что ее «тряпка» дороже Кройндл, чем новый материал из магазина.

С преувеличенными выражениями благодарности и горящими щеками Кройндл забрала подаренный наряд к себе в спальню, осмотрела его, освежила паром и выгладила. Свои пышные волосы она тоже расчесала так, чтобы они соответствовали платью: сделала высокую прическу башней, как у Эстерки, и закрепила ее легкой косыночкой того же голубого цвета, что и платье. Бархатный жакет в серебряную полоску плотно обхватывал ее талию. Он выглядел как кусочек ночи между двумя кусочками дня — голубым платьем и косынкой. А цвет туфелек, как эхо, повторял черноту жакета… И уже на следующий день, когда Йосеф Шик перед зажиганием свечей вошел в Шкловский дом Ноты Ноткина и, моргая глазами и потирая руки, зашагал в зал, он вдруг встретился с Эстеркой, одетой в его любимое платье. Вопреки обыкновению, Эстерка ждала его в полутемном коридоре. Он принял за добрый знак то, что она была так мила и вышла ему навстречу. Дрожа от радости и страха, он протянул ей свою холодную руку:

— Добрый вечер, Эстерка, дорогая моя…

— Я не Эстерка… — ответила та, не подавая руки. Голос был чужой — неуверенный, стыдливый.

— Не ты? — испугался Йосеф и спросил, щурясь: — А где же Эстерка?

Влюбленный старый холостяк даже начал непонимающе оглядываться, словно в волшебной комнате фокусника.

Кройндл поморщилась: странный вопрос!.. Как будто овдовевшая Эстерка была единственной женщиной на свете. Словно никаких других женщин и представить себе нельзя…

— Там она! — сердито ткнула пальцем Кройндл в сторону занавешенной двери зала.

Как глупый мальчик, обжегшийся слишком горячим куском, Йосеф Шик поднял плюшевую портьеру, взялся за дверную ручку и вошел к Эстерке, к настоящей Эстерке…

И кажется, впервые с тех пор, как две красивые родственницы так сблизились, оказались так тесно связаны и своими чувствами, и внешностью, Кройндл стало почему-то обидно… Из-за кого, из-за чего? Обижаться на Йосефа Шика, который едва ее замечал? На Эстерку за то, что та целиком забрала его себе? Этого она сама еще не знала. Во всяком случае, чувство было какое-то нехорошее. Нездоровая обида. Оскорбление без обидчика. Ревность, на которую она не имела никакого права. Уже потому, что он не думает про нее и никогда не думал… Но, так или иначе, это был еще один шаг в опасном направлении. Все начиналось с игры, с насмешки над слишком горячей влюбленностью, а перешло в женскую жалость. Ах, эта коварная жалость — самый опасный поворот для молодых женщин! Сразу же за порогом такой жалости лежит бездна. Горячая бездна любви, если предмет жалости свободен, и бездна ревности — если влюблен в другую.

2

Этот маскарад, начинавшийся так сладко и ставший таким горьким, еще можно было бы выносить. Конечно, нехорошо быть тенью другого человека и не иметь собственной сути: опять чужие чувства, и никакой смелости, чтобы чувствовать самой. Воровать чужое и от раза к разу становиться все беднее. Вымаливать