что они – лишь плод его воображения: о морских путешествиях на самый край света, в страну сарацинов, о нападениях пиратов, о бескрайних пустынных землях, населенных лишь змеями, львами и великанами, о чудесных девушках, что источали восхитительные ароматы и запросто давали тебе сорвать свой цветок, поскольку считали это правильным. Мне старина Антонио всегда нравился. Он был сыном нотариуса и время от времени тоже помогал нам с какими-нибудь бумагами, которые мы сами не могли прочитать, или с налогом, который не желали платить. А потом возвращался к себе в город, довольный, с каплуном под мышкой и подаренной отцом бутылкой вина в руке.

Но вот с сыном его я ни разу не встречался, еще и потому, что мы не бывали в городе, а он не появлялся у нас в деревне. Зато недавно стал нотариусом. Его даже послали в Пизу обслуживать флорентийских купцов, чьи лавки располагались в приходе Сан-Себастьяно в Кинцике, в Торговой галерее, выходящей на Арно. И вот однажды он зашел к Монте подковать лошадь. А я как раз думал покончить со службой, но не знал, как это сделать и куда потом деваться. Это был март 1449 года. Больше сорока лет назад. Монте, не отрываясь от наковальни, нас представил. Прежде чем обменяться рукопожатиями, мы с Пьеро взглянули друг другу в глаза. И оказалось, что мы очень похожи. Мы ведь ровесники. Я почувствовал, что могу ему доверять, хоть он и нотариус. И не ошибся. Сын Антонио, он просто обязан был вырасти похожим на него. Честным человеком.

Из моих скупых слов Пьеро сразу понял все, чем болело мое сердце, увидел желание вернуться в деревню и, будучи человеком практического склада, тут же задал главный вопрос: зачем мне возвращаться, особенно после ссоры с отцом, чуть ли не впрямую винившим меня в том, что я потащил с собой брата, втянув его в свою военную авантюру? Он ведь не знал, что Андреа мертв, и никто ему этого так никогда и не сказал, знал только, что мой младший брат сгинул и что о нем больше не слыхали, даже то, жив ли он еще. Чем я собираюсь заниматься, ведь отец вряд ли стерпит, если я стану работать на соседнем поле? В кузнице моего двоюродного брата Монте, под гулкий перестук молотов, меня вдруг осенило: а почему бы не заделаться ремесленником? Я ведь столько денежных профессий освоил, даже в строительстве крепости поучаствовал. Точнее сказать, именно этим я в основном в последнее время и занимался, обжигал кирпичи для крепостных стен.

Что ж, это было бы вполне достойной работой. Я же и знать не знал, что за время моего отсутствия отец купил в Меркатале-ди-Винчи, по дороге к Арно, половину печи для обжига, другая половина которой принадлежала монашкам из флорентийского монастыря Сан-Пьетро-Мартире, чьи владения простирались также и на сопредельные земли, от Сан-Панталео до Сан-Донато-а-Грети. А вот сер Пьеро об этом знал, поскольку владения монастыря граничили с землями его отца Антонио и Марко ди сер Томме. Старина Антонио, разумеется, был знаком с монахинями, так что сер Пьеро легко мог выступить посредником, с аренды монастырской половины стоило и начать. Если же мне понадобится помощь, то у зятя сера Пьеро, Симоне д’Антонио из Пистойи, что недавно женился на его сестре Виоланте, тоже есть печь, и еще одна – у семьи его матери в Баккерето, та, правда, больше специализировалась на кружках и кувшинах.

Так я вернулся в Винчи. Отец принял меня холодно, без ликования, коим Евангелие призывает встречать возвращение блудного сына. Впрочем, против затеи с печью, заброшенной и не приносившей дохода, он возражать не стал, лишь бы я поскорее убрался из его дома в Кампо-Дзеппи. Здесь все изменилось, старики умерли, и теперь, помимо отца и мачехи монны Антонии, там жили только Маттео и Мазо, сыновья Марко, со своими семьями да Пьеро, сын Монте, перебравшийся из Пизы. Мой брат Якопо подаренные ему земли сохранил, но жить с молодой женой Фьоре предпочитал в городском доме за стенами замка: синьора из себя строил. При посредничестве сера Пьеро монахини сдали мне печь за восемь лир в год, и я пообещал не задерживать платежей.

Поначалу дела шли неплохо. Я погрузился в работу, трудился не поднимая головы, в одиночестве, как привык; упорно, словно мул, восстанавливал полуразрушенные строения: домик, конюшню, двор и, конечно, печь. В этом домике я и поселился, поскольку в Кампо-Дзеппи вернуться уже не мог: отец настолько не желал меня видеть, что в кадастровой декларации даже не указал моего имени, пришлось чиновнику своей рукой вписывать и его, и половину печи. Я тем временем заделал дыры в полуподвальной топке, укрепил опорные своды, а камору наверху тщательно почистил. Разумеется, в итоге мне все пришлось делать самому, поскольку Симоне д’Антонио, оказавшийся редкостным брехуном, так ни разу и не появился: собирать дрова и хворост, копать подходящую глину, месить ее, формовать в буханки, подсушивать. Потом наконец наступили дни обжига, и эти буханки превратились в твердые и прочные темно-красные кирпичи.

Да, поначалу дела шли неплохо. Но со временем стало хуже. Гораздо хуже. А виноват во всем Симоне и его проклятая склонность к азартным играм, в которые он втянул и меня. Вот почему я так и не заплатил монахиням, те немногие гроши, что удавалось заработать, покрыв первоначальные расходы, я проигрывал. В сговоре с Симоне был и его дружок, сер Андреа, священник из Витолини, тот еще мошенник: позже, когда они поссорились из-за какой-то ерунды, Симоне донес на него епископу. Священником сер Андреа был дурным и безбожным, выпускал свиней пастись на освященной земле кладбища, а свиньи выкапывали и грызли кости умерших. Вместо того чтобы помышлять о горнем, он стал играть, безудержно, везде, где только мог, будто чувствовал в этом нестерпимую потребность: в доме каноника, в собственном доме, даже ночью, у Нанноне, что жил за городской стеной, и прямо у овина в Санта-Лючия-а-Патерно. В гостях у Нанноне он выиграл у меня, наверняка обманом, золотой флорин и две лиры сверху, а после сделал вид, будто покупает при посредничестве Симоне триста кирпичей из моей печи, хотя деньги, которыми должен был расплатиться, у меня же и выиграл.

Скорее всего, Симоне и сер Андреа заранее обо всем сговорились. А вот я остался и без кирпича, и без денег. И уже не мог сдержать данное монахиням слово, поскольку за эти три года ни разу им не заплатил.

Пришлось снова обращаться за помощью