Говорили, что и Ленин был раньше, как мы, ребенком. Они даже поднимали вверх перед нами картинки, где он с золотыми кудрями и толстыми щеками чуть улыбался кому-то. Или читали нам рассказ про то, каким он был правдивым мальчиком, потому что однажды разбил вазу, долго боялся, а потом все-таки выдал себя. Всем было неловко за воспитательниц, что такой трусишка считался ими героем, но, видно, для Лениного были другие законы.

В тесной прихожей детсада висел плакат, на котором два мальчика и девочка, отложив свои барабан, пирамидку и лошадку, на фоне красных звезд и знамени тянулись к черно-белому портрету маленького высоколобого Лениного: «Мы будем ленинцами!» – зачитывала звенящим голосом заведующая Людмила Александровна. Да, безусловно, все мы напропалую должны были любить Лениного, хотя это и было так трудно.

Но маленький Ленин был похож и на другого дитятю. По секрету мне показывала его бабушка Евдокия. Она называла его господом нашим, говорила, что в детстве он, голенький, собирал красные яблочки и раздавал их больным и бедным. Его портреты висели в Зимнем, куда меня часто водил отец. Действительно, господь был толстячок и без всякой одежды сосал сиську у матери. За ними виднелись синие горы и деревья с зелеными кронами, похожими на остановившиеся в беге облака. Был ли и этот ребенок Лениным, то есть был ли и он собственностью Ленки с бородавкой, я точно не знала. Но если Ленин был когда-то мальчишкой, то и у него тогда должны были быть глупости. Возможно, и у него когда-то был такой же змей с мешком, как у Эдика, и тогда получалось, что и он умел топить мух в унитазе, испуская длинную желтую струю, пусть не так здорово, как Мишка, но все-таки всяко лучше меня. Я посмотрела на Лениного из-за щита одеяла. «Научишь меня топить мух?» – робко спросила я его. Мухи были вредными существами, они откладывали личинки и сеяли заразу, как другие враги нашей родины, и потому Ленин должен был бы быть доволен, что я такая чистоплотная девочка.

«Легли на правый бок, руки под щеку!» – приказывали воспитательницы. Они вели с нашими руками непрекращающийся бой. В крайнем случае рукам, но уже только во сне, разрешалось оказаться под подушкой.

Каждый тихий час я тихонько вытаскивала их оттуда и пыталась вспомнить ощущения того дня, когда Эдик оказался рядом. Сперва, как бы невзначай, я зажимала руку вверху ног, пока она не раскалялась. Ленин хитро смотрел с портрета и молчал. Тогда я легко нажимала на то, что не имело имени (пися здесь совершенно не подходило, а глупости было что-то слишком коллективное). Ленин продолжал молчать и не смещался ни влево, ни вправо, закрывая своей спиной секретную дверь в коридор с милиционерами, и никто меня не наказывал.

То, что произошло между нами, было очень серьезным, и отменить это было бы уже невозможно. Если овчарка-контролер все-таки могла разбиться, то Ленин был бессмертным, как Кощей. Все об этом, конечно, знали, но на всякий случай, чтобы его задобрить, повторяли заклинание: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить».

«Живи, живи, – шептала я ему тихонько, – теперь я тоже не умру, потому что ты оказался моим другом».

Пока скрывавшая часть лица за распущенными светлыми волосами девушка выходила из вагона, пошатываясь из-за наверняка полного гостинцев холщового рюкзака, ее подвязанная праздничным платком с красными розами мать почти сразу приметила в дочери небольшую перемену.

Третьекурсница фармакологического института Оля Волкова приехала домой на праздники и заодно на свой день рождения из Питера в субботу двадцать шестого апреля тысяча девятьсот восемьдесят шестого года. Дата эта, слившись с последующими за ней двумя неделями, оказалась последней календарной отметкой в ее жизни и потому запомнилась. После этого годы перестали идти в поступательном порядке. Она никогда не перешла на четвертый курс и больше не праздновала свой день рождения, в конце концов совсем забыв, сколько ей лет.

Под знойным воскресным солнцем следующего дня гордость семьи Оля, а также ее мать и бабушка так наработались в огороде, что уже через полчаса всем троим стало не по себе. Взглянув друг на друга, они были поражены видом крепкого южного загара. «Как после месяца на пляже!» – восхитилась Оля, которая действительно однажды побывала с отцом и матерью в Алупке. Бабушку отправили отдыхать, а Оля с мамой еще немного покопались, с радостью натыкаясь на розовых червей. Некоторые, прижавшись, склизко елозили, слипались обоеполыми брюшками. Земля дышала, кишела жизнью, которая умножалась на глазах. Не удержавшись, Оля рассекла лопатой одну парочку. Два обрубка расползлись, а два других так и остались вместе. В Питере даже червяки были какие-то синюшные. Ни тепла тебе, ни свежей картошечки, ни огурцов с огорода. До них, конечно, и тут еще ждать и ждать, зато погода – хоть в купальнике щеголяй, и, представляя себе, как изумятся подружки, она еще немного попеклась. Вечером у мамы, у бабушки да и у самой Оли голова гудела и стало подташнивать. Вот как утомило первое солнышко и работа на воздухе! Будущий фармацевт раздала всем таблеток и наутро снова поработала с бабушкой, мамке нужно было на швейную фабрику. Остальные три дня она копала и сажала уже в одиночку, предвкушая, как будет хрумкать морковкой и редиской, объедаться салатом из бураков, как нарежет кольцами лук и как сверху посыпет петрушечкой. Отдыхала, раскачиваясь в гамаке, который повесил еще дед, и лениво прислушивалась к тому, что происходило внутри нее.

Первого мая, принарядившись, вышла с отцом на парад. Для него это был повод, понятное дело для чего, а для Оли – посекретничать. Солнце сияло в воздушных шариках, трубах и тарелках оркестра, в орденах ветеранов. Бабки в цветных платках вытирали пот. Липла к телу необычная жара. На демонстрации вполголоса судачили. Мол, случилась какая-то авария на границе между Украиной и Белоруссией, о которой даже упомянули два дня назад по телевизору. Их городок был на самом конце России, и граница была за поворотом, но все ж далеко, слишком далеко по сравнению с такой-то радостью, как солнечный день и давние подруги. Хотя вечером после прогулок и пикника у реки еле дотащились до дома из-за раскаленного, пылью хлещущего по щекам ветра, сносящего с ног так, что приходилось цепляться за заборы и деревья. На всякий случай включили новости. «Празднование Первомая прогремело по всей стране. Все под контролем», – заметил диктор насчет чего-то неопределенного.

Да, у родины все всегда было под контролем, хотя там, у реактора, эвакуировали целый город, и слухи прокладывали дорогу и к их затерянному игрушечному поселку. Даже газеты начали раздавать какие-то советы, правда, в основном киевлянам. Мыть голову почаще, стараться не проветривать или, наоборот, держать окна по возможности все время открытыми. До Киева ехать было часа четыре, а то и больше, но ощущение опасности начало подползать сжимающей горло одышкой. Девятого мая, наконец, выступил министр здравоохранения. «Ничего страшного не происходит», – заверил он и странно дернул головой. «Видишь?» – с надеждой посмотрела мать. «Монтаж», – мрачно придавил окурок в пепельнице отец.