Отец перевернул Олега на спину, стащил его на пол. Олины босые ноги стояли у красной лужицы. Обработку раны и перевязку они сделали быстро и бесшумно, все-таки Оля была фармацевтом, а отец ребенком войны, и, пока ехала скорая, они вылили на белую кожу захрапевшего Олежка весь оставшийся йод, который у них был. Только в больнице, наслушавшись людей, Оля поняла, какую ошибку совершила, потратив йод на Олега. На следующее утро в аптеках его уже не было. Говорили, что не стали завозить, чтобы не началась паника. Чуть позже приехали геодезисты. Их дозиметры зашкаливали или просто ломались. Паника тогда уже гуляла вовсю, а радиоактивные тучи, ползшие в сторону столицы и раздробленные ей во спасение военными самолетами прямо над их улицами, полями, лесами и реками, уже пролились предательскими дождями.

Оля не помнила, был ли Олег среди своих друзей, которые подкараулили ее вечером у старой липы. После танцев под You’re my hart you’re my soul, Джо Дассена и новую пластинку, где одна итальянка пела про Большую любовь, а Пугачева желала счастья в личной жизни, она пыталась объяснить Петьке, вытирая мокрые щеки о его плечо, что они смогут дружить и втроем. Может быть, Олег уже уехал добровольцем гражданской обороны на станцию, но, когда она снова и снова напарывалась на ржавые лезвия прошлого, хоть и зарекалась больше никогда не забредать мыслями в ту зону, он для нее уже перестал существовать. Ни разу она не могла четко вспомнить тот вечер. Все, кроме заплаканного лица Петьки, шло несфокусированными пятнами, а на вкус было горьковато, как миндаль. Петьку с кляпом во рту привязали смотреть, как каждый из троих стоит за честь родины и чистоту нации внутри когда-то хорошей девочки. Кляп, который оказался Олиными хлопковыми трусами, выпал, но Петька не кричал. Он смотрел слепыми глазами на это бесконечное слияние, его бил озноб и переполнял жар, который перекидывался на парк и разрушенную церковь, поджигая огнем весь этот городок с его резными узорами и с его предателями, с его полицаями, с уморенными жидами, с неразгаданными тайнами, с холодным презрением староверов и вонью сортиров.

Через неопределенное время Олег неизвестно почему умер, посмертно о нем упомянули как о герое, мать кричала днем и ночью, но Оле это было почти все равно, как и все остальное, включая ее растущий, а потом опроставшийся живот. Уже было лето, а она так и не написала Алику, а когда он приехал, это было уже ни к чему. Она просто безучастно лежала на кровати или сидела с бабушкой у крыльца. Только спустя время она вспомнила о своем любимом, но теперь он был так далеко, что она уверилась, хотя еще не успела выйти за него замуж, в своем вдовстве.

В родилке стрекотали и молочно светились счастливые матери, хотя попадались такие, что и не очень, в этом году, говорили, народилось много уродов. А Олиного урода, который внезапно умер внутри нее, ей даже не показали.

По осени местные жители собирали в лесу маслята и чернику. Грибы солили, ягоды шли на варенье. Власти запрещали их есть, но есть-то особенно было нечего, и все ели. Под грибки у Оли водка пошла быстрее? и, как фармацевт, она всем советовала ее против облучения и рака щитовидки. В течение нескольких лет, пока продолжали гноиться и разваливаться ткани их мира, она поменяла пару аптек, магазинов и складов, между запоями похоронила отца и некоторых друзей. Многие уехали, но потом, оказавшись между зонами отселения и зонами проживания с правом на отселение, почти все вернулись. Право правом, а отселяться было совершенно некуда. Старухи держались дольше остальных. Они обсуждали странное исчезновение белых куриц и упорное размножение черных, небывалый рост грибов и рождение двуглавого теленка. Был потрясен их оказавшийся на задворках сгинувшего мира городок и двумя дикими нападениями. Один за другим были найдены в лесу без чувств два молодых человека из весьма достойных семейств. И только шепотом, чтобы не услыхала ребятня, добавлялась жуткая деталь об едином для обоих увечье. Никто из двоих не помнил обстоятельств случившегося. Видимо, воспользовался какими-то химическими средствами этот агрессор, так что жертвы сразу потеряли сознание и прагракали своего насильника. Судачили о бродящем по лесу маньяке, возвращались засветло, запирали накрепко двери. А некоторые, самые подкованные, по секрету рассказывали правду: «Щас люди ужо стали ня те. Багата набради усякай панаехала». Парни-то де были афганцами, а теперь поперло из бывшего Союза на заработки всякой мусульманщины, вот и отомстили.

Только Оля по своей привычке плевать на сплетни не запиралась и как-то раз дождалась. Погруженная в тень, мать дремала, свет настольной лампы падал на вылезшую из-под одеяла голубоватую, с жилами, с красными полопавшимися венами и наростами ногу. Бабушка умирала уже давно. Подолгу Оля сидела рядом, уставившись на сугроб одеяла, под которым внезапно распухшее тело отключало один за другим рычаги передач. Вспоминая смерть деда лет десять назад, она поражалась и даже завидовала себе: тогда все было больно и ярко, тогда ее пробивало от подсоединенных к ней проводков таинства. И она понукала себя опять и опять мысленно заходить с бабкой в лес по ягоды, слушать, прижавшись к ней, в который раз сказания о святых или пытаться снова обхватить вместе исполинский ствол дуба. Она выдавливала из себя все крохи страдания и жалости к происходящему, цеплялась за детали, но выходило лишь полое перечисление фактов, не получилось восстановить даже очертания тех давних чувств, чтобы применить их заново. «Вот-вот это тело, которое я целовала и обнимала, положат в землю», – силилась она заплакать. Молилась, закрыв глаза, но пустота никак не заполнялась.

– Вот, – знакомый голос проскользнул мимо и бухнулся в никуда, исчез.

Слепо повернувшись в сторону двери, Оля вглядывалась.

– Это тебе, – сказал голос. – Если хочешь.

На полку стенки, где поблескивали еще не до конца распроданные слоники, встали – одна под другой – две обувные коробки.

– Будешь что-нибудь? – спросила Оля, не выражая любопытства к подарку.

– Нет, я пойду, у меня еще одно дело осталось. Ты знаешь.

– Да штоб тябе лихач разабрав, Петро, прекрати. Это ж со мной случилось, а мне уже все равно. А если подумать, была в этом и какая-то услада, – усмехнулась вдруг она. – Зря сопротивлялась, боролась за свою глупую курыцу. Вон теперь всюду показывают оргии.

Появившийся из забытого страннического хода, Петр вышел из тени, и свет от красного абажура упал на его ввалившиеся щеки. Казалось, его глаза кровоточили.

– А я стараюсь не прощать. Это случилось и со мной. Если тебе не нужно, я заберу. Закопаю на том месте. За нашего ребенка.

– Нашего? Ну что у тебя в голове? Чимся дуряей заниматься, луччи б мать свою проведав, она ж тебя обыскалась. А с этим делай что хочешь, только перестань. Хватит, – подняла Оля голову к тому месту, где когда-то висел китайский журавль, а теперь темнела икона Христофора псеглавца.

– Nothing’s gonna change my world, – полушепотом пропел Петя и попытался улыбнуться, – помнишь?

– Помню – не помню, какая разница? Прошлого нет, полынью поросло, как тот овраг. Меня той тоже нет, и тебя нет. – Уходи, а то, если с этим тебя застукают, последнее потеряешь, никакой тебе латуты больше не будет.