Но дальше будет легче. – Будто Хортим – снова изгнанный подросток, нуждающийся в том, чтобы ему пообещали нечто хорошее. – Я не заставляю тебя отказаться от своего горя. Я только боюсь, как бы ты не оказался мертвым – если не снаружи, так изнутри. А у тебя все только начинается, князь Хортим. Понимаешь?

Хортим улыбнулся.

– Понимаю.

– Точно? – вскинулся шутливо-грозно. – А то, может, не языком объяснить, а кулаками? Люди говорят, отныне ты важная птица. Но от моего топора всякая птица отлетает.

Фасольд погрозил предупредительно.

– Сделай так, чтобы я с утра нашел тебя навеселе и где-то на окраине Старояра. – Но воспитанник отвернулся со смехом. – Что, совсем напиться не хочется?

– Не очень, – признался Хортим.

– А чего хочется?

Собрался было ответить, что не знает, а потом блаженно прищурился.

Гурат-град. Теремные хоромины – может, не такие богатые, какие были у его отца и деда, но всему свое время; комнаты залиты светом, на подворье оживленные голоса, под окном растет инжировое деревце. На столе: свитки на языках, которые он еще не знает; в коридорах: топот детей, названных в честь его сестры и брата. Впервые видение стало осязаемым – не несбыточная мечта, а то, что у Хортима вполне может быть, и от этого стало тепло и сладко.

– Домой, – ответил он.

* * *

В последние дни Ярхо часто проваливался в полудрему. Сон, который наслала на него зачарованная свирель, был глубок и тих – точно бросился в колдовское озеро да остался на его дне. А эта дрема была кровавая, тягучая, как зелье в котлах, которое готовили для него вёльхи, прежде чем облачили в камень.

Ярхо стоял на коленях. Весь запаянный, увешенный железом, с руками, вывернутыми за спиной; надо же, думал он с горькой усмешкой – его левая щека окончательно треснула. Сражаться столько лет, мыслить себя величайшим воином – и окончить свою жизнь не на поле брани, а в кандалах.

Время от времени охрана прохаживалась вдоль его клетки, поэтому Ярхо не обратил внимания ни на разговоры, ни на скрип половиц. Он поднял глаза, лишь когда услышал мелодичное, растянутое:

– Здравствуй, Ярхо-предводитель.

Его глаза теперь были человеческими – отпали последние каменные пластинки. К счастью, уже после того, как Ярхо сюда приволокли, а иначе бы Хортим Горбович не преминул его ослепить. Ярхо сощурился: натянулась кожа, еще придавленная каменной плотью. Застенок освещали чадящие факелы – напротив клетки Ярхо было целых два.

За прутьями стояла женщина. Человеческие глаза Ярхо задержались на ней даже дольше, чем некогда сделали бы каменные – выходит, что загляделся.

– Ярхо-предводитель? – перепросил он с сиплым смешком. – Называй уж предателем, не ломай язык. Знаю, тебе так привычнее.

Рацлава помедлила, словно оценивала звуки его нового голоса – в нем слышался лишь остаток каменного скрежета. Затем осмелела. Видно, решила, что Ярхо от нее достаточно далеко – и вправду, его клеть была большой; тогда гостья, которую он не ждал, обхватила прутья пальцами и осторожно скользнула вниз, устраиваясь на полу.

– Как тебя пропустили?

– Не как, а за что, – исправила она нежно. – За доброе слово и звонкую монету.

«Доброе слово» висело на кожаном шнурке – похоже, даже игры свирели не хватило, чтобы обойтись без подношений.

– А отчего бы меня не пропустить? Я слепая. Бежать тебе не помогу. Так, полюбуюсь.

В горле Ярхо снова хрустнул смех.

– Ну, любуйся. Рассказать, может? – У него сползла половина каменного лица, треснула шея. На теле виднелись проплешины оголенной плоти. – Или сама почувствуешь, как кровью пахнет?

– Почувствую, – согласилась она, прижимаясь лбом к прутьям.

С мгновение оба молчали.

– Я тебя обманула, – заметила Рацлава равнодушно. – Извини.

Ярхо повел затекшим плечом. Лязгнула цепь, и с плеча посыпалась гранитная крошка.

– А если бы не обманула, я бы тебя убил.

Снова – молчание.

Ярхо все смотрел на нее. Трещали факелы, за стенами темницы звенели громкие голоса – люди праздновали победу, но это не отвлекало. Рацлава не отворачивалась от пристального взгляда – хотя, может, и отвернулась бы, будь у нее зрение.

Не то чтобы Ярхо о ней думал – не до того было. Не то чтобы любопытствовал, жива ли она или умерла еще до того, как добралась до безопасного места. Но ему казалось, что он был рад ее увидеть, если радость – это приятное сытое чувство, гнездившееся в изрытой груди.

– Зачем пришла?

– Не знаю, – ответила Рацлава честно. – Ты ведь наведывался ко мне, когда я была в своей темнице. Захотела отплатить. Наверное.

Она покусывала губы, но не беспокойно. Скорее, безучастно. Ярхо видел: Рацлаве не было горько или страшно.

– Говорят, князь Хортим хочет колесовать тебя. Или четвертовать.

– Не думаю, что окажу ему такую милость. – Нижняя каменная губа еще не отпала, поэтому Ярхо не улыбнулся, а осклабился. – Тело, которое поместили в этот камень, сплошь перерубленное. Когда во мне станет больше человека, чем глыбы, моя душа отлетит в чертог праотцев – если мои братья хоть что-то от него оставили. Надеюсь, боги додумались растащить Сармата и Хьялму по разным углам.

Рацлава издала сухой смешок.

– Забавно.

Она перехватила прутья, и рукав платья скатился, открывая запястье. Это было так по-человечески красиво, что Ярхо ощутил странную полузабытую нежность.

– Мать тебя сильно подставила, – произнесла Рацлава. – Сожалею. Я знаю, каково быть нелюбимым ребенком.

Ярхо сомневался, что она взаправду сожалела: в отличие от него, Рацлава не забывалась.

– Я подставляю. Меня подставляют. – Он неосознанно дернул головой, и с его волос сорвалась тяжелая каменная нить. – Обычные дела в моей семье.

Ярхо не заслуживал того, чтобы к нему пришла Рацлава. Ему причиталось сидеть и наблюдать за тем, как внутри пробуждались человеческие чувства – сожаление, гнев и отвращение к тому, что он делал в этом обличии; а Рацлава его отвлекла. Глядя на нее, хотелось вспоминать и другое: светлое, тонкое, смешное, что обычно испытывают люди.

Ярхо хотелось, чтобы она говорила. Он еще успеет побыть в тишине.

– Что теперь будешь делать?

Рацлава снова прижалась к прутьям.

– Жить, – выдохнула просто, с победной улыбкой. – Долго и счастливо.

И заливисто засмеялась.

Ярхо не отвечал ей, пока не затих последний звук. Не хотелось перебивать своим голосом – не человеческим, не каменным, а где-то между.

– Ну, – произнес, – живи. Только не предавай больше. – Он приподнял руки, будто постарался их развести: цепи громыхнули сильнее прежнего. – Сама понимаешь, из этого никогда не выходит ничего хорошего.

Рацлава могла сказать что-нибудь еще, но раздался скрип половиц: к ней подошел староярский охранник. Шепнул на ухо – лицо его было судорожное, недовольное; хватит, мол. Ступай, и так долго сидишь. Охранник потянул ее за руку – слишком резко для