Кригга хотела бы ответить: «Да так, пустяки», но слова застряли в горле.

– Все неправильно, – сказала она сипло и оглушенно. – Мне нужно было умереть в Матерь-горе.

В ответ Рацлава засмеялась и откинула с лица прядь:

– Дурочка.

– Ты не понимаешь.

– Куда уж мне.

– Рацлава. – Кригга подтянула колени к груди и обвила их руками. Ей стало еще зябче, чем было. – Меня от себя воротит. Я бы хотела вывернуться наизнанку, чтобы никогда себя не видеть… и ты меня тоже возненавидишь, когда узнаешь. Сармат сжег мою деревню, слышишь? А мне с ним было хорошо.

Она хрипнула, уткнувшись в сгиб локтя. Рацлава повела плечами.

– Сармату отрубили голову и накололи ее на шест, но он продолжает тебя мучить. Многовато ты ему позволяешь после смерти. – Она развернулась к Кригге. – У меня крохотное сердце, и я точно не помогу тебе пережить горе. Но я знаю, что люди всякое переживают. Справься с ним как-нибудь – не сейчас, так со временем. А Сармат-змей пусть срастается с землей.

Кригга взвыла.

– Я мерзкая, отвратительная, грязная предательница…

– Ты семнадцатилетняя девчонка, которую отдали на откуп дракону, – напомнила Рацлава. – Уверена, он вил веревки и не из таких, как ты. Глупо корить себя за то, что натворил он – а это он сжег твою деревню и держал тебя при себе. Но если сейчас мы не вернемся в терем, я замерзну, заболею и умру, и вот за это тебе точно не видать прощения.

Кригга потерла нос и через силу улыбнулась.

– Сейчас пойдем, – пообещала она и снова горько расплакалась: – Но мне незачем жить дальше. Что я теперь буду делать?

Рацлава раздраженно застонала:

– Да что угодно!

И Кригга, как завороженная, смотрела на ее белое колдовское лицо.

– Если захочешь, пойдешь замуж – княгиня тебе с этим поможет. А если не захочешь, не пойдешь. – Рацлава говорила медленно, словно объясняла очевидное несмышленому ребенку. – Научишься читать или играть на тукерской домбре. С помощью Лутого продашь драконьи цацки и станешь богатой женщиной. Построишь дом. Заведешь хозяйство. Возьмешь на воспитание бедную сиротку, раз такая жалостливая. А может, вообще бросишь Старояр, снарядишь корабль и уплывешь туда, куда душа попросит. На север, на восток, на запад. Будешь прясть, печь пироги, плясать на пирах, рассказывать свои истории о побеге из Матерь-горы и слушать, о чем говорят другие. Ты вольна жить эту жизнь так, как пожелаешь. И у тебя даже есть зрячие глаза – поверь мне, это дорогого стоит.

Кригга утерла лицо и всхлипнула напоследок.

– Все, вставай, – сказала она торопливо-строго. – А иначе ты совсем из-за меня окоченеешь. Не хватало еще… Во-от так.

Она поднялась на ноги и, придерживая Рацлаву за локти, осторожно потянула ее за собой.

Серебряная пряха VII

Ярхо было не впервой хоронить братьев.

Он до сих пор помнил, как провожали Ингола, первого из них. Брат лежал в саване, с руками крест-накрест. Вокруг домовины – душный полумрак Божьего терема и многоголосие обрядовых стихов. Ингол погиб еще до того, как войска Хьялмы взяли Криницу, его тело вернули домой, в Халлегат, и приготовили к погребению – времени прошло предостаточно, но плоть не истлела. Казалось, что младший княжич умер совсем недавно, и это вызывало холодное недоумение.

Он и при жизни не выглядел богатырем, а заморенный голодом – и подавно. Под синюшной кожей выступали по-птичьему тонкие кости, резко выделялись челюсти и скулы. Светлые кудри обрамляли умиротворенное и печальное лицо – Ингол страдал в темницах Сармата, но в чертах не отпечаталось ни тени агонии. Глаза были выколоты, и на их месте виднелась кожица пустых глазниц. Лоб перехватывал тонкий обруч – пускай Ингол предпочитал жизнь бессребреника, он родился княжичем, и Хьялма не хотел, чтобы об этом забыли. Ярхо считал, что это невозможно забыть: от Ингола, даже до смерти замученного, веяло древним величием.

Этот вечер Ярхо запомнил до мелочей – сам не знал, отчего. Может, от распирающего чувства вины: как они допустили это, почему позволили Инголу поехать к мятежнику… Божьи люди читали молитвы, а плакальщицы рыдали. Рагне сидел у изголовья домовины и слушал их голоса, спрятав лицо в ладонях; позади него толпился народ. Только что унесли их мать: княгиня Ингерда лишилась чувств, и дядька Тогволод подхватил ее под руки. Ярхо тогда мрачно отметил – что ее так подкосило? Горе или страх? Он думал, что мать боялась Ингола. Да и не только его – она побаивалась всех своих сыновей, кроме Сармата.

Хьялма сильно сутулился и держался за борт домовины скрюченными пальцами. Несколько раз на него накатывал кашель – воздух был сперт от благовоний. Хьялма пытался подавить приступ и в какой-то миг даже закачался от слабости, но не раскашлялся – тогда бы пришлось выйти из Божьего терема; Ярхо придержал его за плечо.

Хьялма ненавидел, когда братья обращали внимание на его нездоровье и пытались помочь. В другое время он бы вырвался, гневно сверкнув глазами, но тогда только повернулся к Ярхо.

– Это не повторится, – сказал он тихо, растерянно. – Все кончено. Больше никаких раздоров.

Но разве это был конец, Хьялма? Это было лишь начало.

А конец – теперь.

Рагне сгинул в драконьем пламени. Хьялме разорвали горло. Сармат сложил голову в поле.

И Ярхо остался один.

Против него сражались князья, до которых ему никогда не было дела. Он не хотел мести, власти или богатства, как его братья. Он растерял всю семью и после гибели Сармата ощутил странное узнавание – будто он снова стоит у домовины Ингола и не понимает, как они все это допустили.

Он сказал закопать Сармата там же, у Макова поля. Ему показали две тукерские стрелы, вытянутые из обезглавленного тела его брата, но Ярхо не был так глуп, чтобы повестись: если в Сармата стреляли, когда он бился с гуратским князем, значит, у слуг Хортима Горбовича довольно тукерских стрел. Войско, ходившее под его рукой, требовало возмездия – особенно тукеры; кочевники жаждали обрушить свою ярость на недругов, и Ярхо им это позволил. Он продолжил воевать. Война была единственным, что роднило его с прошлым, а может, он просто больше ничего не умел. Такая долгая жизнь, а все, чему он научился, – это калечить и жечь.

И он калечил.

Сармат погиб, и не стало никого, кто вложил бы в действия Ярхо какой-никакой, а смысл. Не стало подзуживающих бесед и острот, напоминавших о временах их юности, как не стало и Хьялмы во главе вражеского войска – ничего, чем Ярхо мог бы объяснить то, что делал. Он крошил черепа и