узловатые пальцы уверенно перебирали струны гуслей, вернее, даже не гуслей, а финского кантеле, а голос, звучавший ясно и властно, чередовал слова славянского благопожелания и мерянского приговора. Быть не может! Он же более полувека не покидал мещерских лесов!

Пока Всеслава не могла двинуться с места, пытаясь отогнать наваждение, к пришельцу уже подскочил прислуживающий за столом вместе с другими отроками Тойво:

— Деда! Деда!

Неждан на правах хозяина шагнул из-за стола:

— Добро пожаловать, почтенный Арво! Какие вести принес из земли вятичей на наш почестен пир?

Арво Кейо, а это оказался, конечно, он, отложил в сторону гусли. Обнял внука, вежливо поклонился светлейшему, ещё раз благословляя молодых, пригубил меда и преломил хлеб. А затем присел за стол на отведенном для него почетном месте, и свет, освещавший его лицо изнутри, погас, сменившись вызванной горькими думами тяжкой усталостью.

— С такими вестями впору приходить не к милым чадам на свадебный пир, а в жилище злейшего врага.

Он посмотрел на русского князя, потом со вздохом перевел глаза на Неждана и его молодую:

— Немирье нынче у нас! Брат идет на брата, сын на отца. По всей земле рыщут злые хазары, которым удалось гнева Огненного сокола избежать, и прочий беззаконный сброд. Грабят, жгут убивают, уводят в полон сотнями. Многие села и веси совсем обезлюдели. По Оке и другим рекам, кто пытался зимой на санях с товаром ехать, и товара лишился, и жизнь потерял!

За столом поднялся гул возмущения:

— Это что же получается? — сердито пророкотал Икмор. — Сражались мы, сражались, проливали кровь, проливали, а прямоезжей дороги по Оке из Киева на Итиль как не было, так и нет?

— О-хо-хонюшки, — покачал седой головой Асмунд. — Час от часу не легче. А мы этой дорогой через верховья Дона раненых под Саркелом собирались везти.

Всеслава, закусив губу, чтобы не расплакаться от страха и волнения, глянула в сторону новгородской боярышни. Отважная льчица умоляюще глядела на мужа: сделай же что-нибудь! На одной из ладей, поднимавшихся сейчас по Дону, находился Анастасий, которому верность врачебному долгу помешала присутствовать и на сегодняшней свадьбе, и на крестинах племянника.

— На ладьях помимо раненых и вполне здоровых воинов хватает, — успокоил Асмунда и Мураву Святослав. — Сфенекл и Рогволд — опытные воеводы, а не какие-то там купцы. Нешто они, победители хазар, от разбойничьих ватаг не сумеют отбиться. Только сдается мне, — он испытующе глянул на Арво Кейо, и в его серых, глубоко посаженных глазах загорелся огонь, — что, кабы речь шла о разбойниках и прочем озорующем сброде, ты, премудрый, не стал бы своих лесов покидать!

— Твоя правда, батюшка светлый князь, — вздохнул хранильник. — Пока разгульные ватаги по лесам и весям озоровали, на них мало кто внимания обращал. Кто умел — отбивался, кто не умел — о тех уж более не услышат. Да только по весне появился у кромешников лихой вождь, и дело запахло нешуточной смутой.

— Кто таков? — боднул упрямой головой воздух Святослав.

Кудесник вздохнул:

— Поначалу, пока не обрел сподвижников, он таился, но нынче доподлинно стало известно, что это никто иной, как Ратьша Дедославский.

— Быть не может!

В нарастающем гуле светлейший подскочил на резвы ноги!

— Ты, верно, шутишь, премудрый! Я своими глазами видел, как дедославского крамольника Инвар-урман мечом зарубил.

— Я и не говорю, что глаза твои ошибаются! — величаво кивнул Кейо. — Когда незнамые люди младшего Мстиславича в отчий дом в конце осени привезли, никто не чаял, что тот останется жив. Да только тело крепкое молодое, да дух мятежный, упрямый, — он указал на Хельги Хельгисона, — способны перебороть и не такие раны. — Всю зиму Ратьша хворал: жил тихо в доме отца, никто о нем слыхом не слыхивал. А как день с ночью сравнялся, солнце с весны на лето поворотило, за прежнее взялся, и никакого угомону на него нет.

— А что же братец молочный Ждамир?

На помрачневшем лице Неждана ходили желваки. Хотя, обретя родство и доброе имя на Руси, бывший корьдненский гридень, так же, как и Всеслава, не собирался возвращаться в землю вятичей, беды края, который вскормил его, за который он кровь проливал, не могли оставить его равнодушным.

Арво Кейо только руками развел:

— Князь силен дружиной да боярами, да простыми людьми, у которых в сердце живет любовь к земле родной. А у нас что получилось. Те, кто землю родную любил, к хазарам беззаконным ненависть питал, либо под стенами Итиля и Саркела полегли, либо идут с вашим Сфенеклом по Дону, либо сидят нынче за этим столом.

Он выразительно глянул на свадебных гостей, среди которых большую часть составляли доказавшие свою доблесть во время похода соплеменники Неждана и Всеславы.

— Тех же, кто остался, Ратьша Дедославский сумел или перекупить, или запугать.

— И откуда казны у него, смутьяна, столько взялось — против законного князя идти?! — в сердцах воскликнул боярин Быстромысл, который хоть и долго собирался, а как до Итиля дошел, говорят, показал такой пыл и такую отвагу, всякому бы так.

— Оттуда же, откуда бралось и прежде, — презрительно фыркнул Хельгисон. — Цены на невольников да рабынь в этом году, конечно, снизились, однако на рынках Булгара и Хорезма живой товар по-прежнему торгуется хорошо!

— Хазары беззаконные хотя бы земли данников разоряли, — покачал головой дядька Нежиловец. — А этот стервятник, считай, в родной дом татей кромешных впустил!

— В любом случае, его надо остановить! — подытожил Святослав.

— Вот за этим наш светлейший меня в Киев и послал. Батюшка светлый князь! — старый хранильник бросился в ноги русскому соколу. — Твой брат Ждамир челом тебе бьет. Любую дань станет давать, коли ты со своими воинами поможешь ему смуту прекратить, не допустить погибели нашей земли!

— А что же сам светлейший Ждамир не пожаловал? — поспешно поднимая почтенного старца с колен, поинтересовался Святослав.

— Недужится ему нынче. Безо всякого меча хворь злокозненная одолела. Вот Ратьша и лютует. Народ и бояр баламутит!

И вновь Всеславе пришлось закусить предательски дрожащие губы. О человеке, которого всю свою жизнь до этой осени считала братом, она в последнее время вспоминала нечасто и с досадой. Как она еще могла относиться к тому, который не сумел и не захотел ее защитить. Но вот, поди же, как представила родной терем, да покои светлейшего, да тощую долговязую фигуру, потерявшуюся под меховым одеялом, зашлось от жалости ретивое. Князь Ждамир никогда не отличался добрым здоровьем, а уж оставшись в одиночестве среди лжецов, завистников да жадных глупцов, пекущихся только о своем брюхе, совсем, видно, сдал. Кто о нем позаботится, кто пожалеет? Да нешто он ей более чужой,