— Хорошо, так с чего же мне начать?

— Начните сначала и завершите тем, что было в конце. Где вы познакомились с моим отцом? Что вы знаете о моей матери и обо мне в этой связи?

— Я познакомилась с твоим отцом, когда работала в агентстве «Эскорт Золотых Девушек». Он был с твоей мамой, и меня ей тоже представили, но я не думаю, чтобы она это запомнила. Я сидела за огромным столом с множеством других красивых женщин. В тот вечер я ужинала с другом твоего отца, но твой отец мгновенно попался на крючок. Он пожирал меня своими темными глазами. Я видела, как он смотрит на меня, и уже чувствовала у себя в сердце укусы его зубов. Твоя мама никогда этого не понимала: у нее не было ключа к разгадке сущности твоего отца. Она была молода, наивна, без тени хитрости и беременна. Когда она смотрела на его лицо, ее глаза светились счастьем. Она никогда не смогла бы поверить человеку, который скрывался у него внутри. Она была очаровательна и слишком чиста, чтобы Люк мог показать ей ту свою уродливую сторону, которую скрывал от всего мира. Во мне он видел белую, как рис, кожу, но, кроме того, приятие ее и признание. Я понимала его. Морально изуродованного и искалеченного, но все же мучительно привлекательного. Между нами не было мягкости. Мы вместе делали неприятные вещи. Вещи, которые шокировали твою мать.

У меня никогда не было чувства, что я что-то отбираю у Димпл. То, что я брала, она бы, в любом случае, сама не захотела. В пустыне хочется дождя, чтобы ее освежить, очистить и восхищаться ею; но в пустыне требуется и солнце, чтобы знать, что это пустыня. Твоя мать была дождем в жизни твоего отца, а я была солнцем. Она заставляла его прекрасно выглядеть и демонстрировать лучшее в нем, но ему требовалась я. Так или иначе, он знал, где меня найти.

Люк позвонил мне на следующий день, и наша мама-квочка мадам Ксу устроила так, чтобы мы пообедали в Шангри-Ла. В те годы это был самый лучший отель в стране. Весь вечер он наблюдал за мной. Он не мог есть из-за другого голода, который разъедал его мысли и чувства. Я смеялась и дразнила в нем зверя, пока, наконец, мы не поднялись наверх. Номер комнаты 309 навсегда отпечатался в моей памяти. Он открыл дверь гостиничного номера, я зашла первой, а когда обернулась, человек уже исчез и остался только зверь.

Он вынул из своего бокового кармана черный шелковый платок, а я без улыбки и удивления достала точно такой же из своей сумочки. Боль может быть изысканной, но мужчина, за которого вышла замуж твоя мать, остался за дверью гостиничного номера. Люк оставался верным твоей матери, в то время как мы со зверем делали свое дело. Не просто занятие любовью, а нечто настолько жизненно необходимое, что невозможной была сама мысль о том, чтобы этого лишиться. И это было то, что ярко горело в течение двадцати пяти лет, пока он не умер. Ты и я не могли бы никогда встретиться при его жизни, хотя я и следила за тем, как ты подрастала. Я сидела в парках и издалека наблюдала за тем, как ты играешь, поскольку я относилась совсем к другой жизни, параллельной, которая никогда не пересеклась с твоей.

Она остановилась и отпила маленький глоточек своего жуткого индонезийского варева. Я была ошеломлена. Конечно, то, что говорила эта женщина, не могло быть правдой, но после маленького горького глотка она снова открыла рот, и из него хлынул поток слов. Как речная вода устремляется в трещину дамбы, быстро образуя новые проломы и, наконец, полностью обрушивая ее. Волны становятся все больше и выше. «Вскоре ее слова поглотят меня», — лихорадочно размышляла я. Розетта смотрела прямо на меня. Красивые волосы обрамляли ее лицо и опускались по плечам.

— Почему ты выглядишь такой удивленной? Разумеется, пленки должны были стать для тебя полной неожиданностью. Но у каждого есть мотивы, которые заставляют совершать те или иные поступки.

Я покачала головой.

— Когда я слушала записи, это было как чтение романа, прошлое, к которому я не могла иметь отношения; но то, что вы сейчас сидите здесь передо мной, внезапно делает все это таким реальным — слишком реальным. Вы превратили моего отца в постороннего человека. В чудовище.

— Нет, он не был чудовищем. Он нежно любил твою маму, и он глубоко любил тебя.

— Да, настолько глубоко, что не мог даже заставить себя ко мне прикоснуться, — с горечью воскликнула я.

— Бедная Ниша. Разве ты не знаешь, что твой отец набрал бы полный рот земли, лег бы и умер ради тебя? Что бы он ни делал, он всегда думал о тебе. Я не так уж много знаю о детстве твоего отца, но это была совсем не та романтическая картинка, которую он рисовал твоей матери. С ним происходили жестокие, варварские вещи, которые и сформировали его извращения; но до того как он встретил меня, он отказывался их признавать. А затем я стала его самой глубокой тайной; после меня он стал бояться самого себя. Боялся ядовитых ночных цветов, которые ожидали своего часа, чтобы распуститься.

Люк рассказывал мне, что однажды вечером он сидел внизу с твоей матерью и пил чай; высокие, до самого пола, окна были открыты. Дул приятный прохладный ветерок, и все фонари в саду были зажжены. Часы только что пробили десять. Они выключили все огни в доме и зажгли только свечи на статуях из черного дерева рядом с лестницей. Он чувствовал себя довольным и умиротворенным в этом мягком освещении. Такое чувство и давала ему твоя мать. Он поднял глаза и увидел, как сверху спускаешься ты, в коротком белом топе, который едва доходил до твоих белых шортов; волосы твои взъерошены, тыльной стороной руки ты терла заспанный правый глаз. Ты просто сияла при свете свечей. И во рту у него пересохло. В какой-то неконтролируемый миг он захотел тебя. А затем пришел в себя и почувствовал глубокое омерзение. После этого Люк возненавидел себя и стал тебя бояться, из-за этого единого неконтролируемого мгновения, когда отвратительный ночной цветок внутри него, разбухший от своих ужасных соков, уже грозил раскрыться. С того момента он отказывался прикасаться к твоей мягкой юной коже. Он хотел быть тебе отцом, а не тем, чего требовал отталкивающий цветок. Он хотел быть по отношению к тебе чистым.

Во мне нарастало смятение; я пристально смотрела на Розетту, но ее ответный взгляд был безучастным. Я поставила нетронутый бокал с коньяком и встала. Я подошла к ближайшему окну и стояла, глядя на улицу.

— Вы не можете рассказать мне ничего хорошего о моем отце? — Я слышала свой вопрос как бы со стороны.

— Твой отец любил тебя, — просто ответила она.

— Да, он был педофилом.

— Он мог бы им стать, если бы не ты. Обращайся нежно с памятью о нем. Тебе повезло. У тебя нет темных побуждений, бурлящих внутри, день и ночь нашептывающих и заставляющих делать вещи, в которых потом стыдно себе признаться. Пока твоя мать не умерла, твой отец никогда не догадывался о том, что она знала о моем существовании много лет. Она поступила с этим неправильно. Если бы она противостояла ему, все могло бы пойти по-другому. Самый страшный демон при свете дня может показаться смешным, но в сумерках он разрастается ввысь и вширь до невероятных размеров.

После того как Димпл умерла, твой отец прослушал ее записи в первый раз. Когда он слушал их, по лицу его лились слезы. Тогда он понял причину ее все нараставшей холодности, ее неприятие его. А когда он услышал об официанте с вечеринки, он от раскаяния упал на пол. Видишь ли, когда твоя мать допустила к своему телу молодого официанта, она уничтожила хорошего человека, за которого выходила замуж. Стоял и наблюдал за ней в постели с официантом мужчина, которого я держала в своих руках. Мужчина, которого, как ошибочно и наивно полагала твоя мать, она хотела встретить.