Пес мотнул головой, выгоняя его из головы, тоскливо оглянулся вокруг… Но новый далекий напев металлического чудовища заставил его снова вскинуть торчком уши и подобрать отощавший живот. Он снова стал псом с картинки, как ему казалось, превратившись на какой-то миг в загадочное создание из древних сказок.

Но машины снова пропели и исчезли в вечерних сумерках, в набегающих с запада заходящих лучах солнца.

На шоссе стало тихо, пустынно, тоскливо и одиноко.

Пес оторвал тощий зад от земли и шатающейся походкой направился от шоссе в глубь леса. Он не ел ничего уже трое суток, с той удачной охоты, когда ему выпал случай поймать двух каменюшек. Их он задавил, в голодной горячке проглотил тут же вместе со шкуркой и взбодрился. Жизнь скупо улыбнулась ему, и он подумал, что еще не все потеряно.

Но лес уже давно обеднел живностью. И эти две каменюшки, возможно, были уже последними, глупыми, позволившими попасться даже ему, уже старому и полудохлому псу. Живность, уменьшившись числом, стала осторожной и при малейшем подозрительном шорохе спасалась бегством, пряталась по щелям в расщелинах скал, в курумниках или под корнями деревьев, в норах и ямах.

Он протащился по лесу с версту, но даже не вспугнул ни одной живой твари. От усталости он уже больше не мог дальше рыскать по лесу. Он сходил к знакомому невдалеке ручейку, напился воды до того, что в пустом брюхе стала булькать и плескаться вода, промывая и так пустой желудок. От этого ему еще больше захотелось есть, но есть было нечего. Он стряхнул с себя воду, отошел от ручейка, раздумывая, где бы ему пристроиться на ночь. Затем, вспомнив про яму, в которой он провел прошлую ночь, он поплелся туда.

Под деревом, в яме, было тепло и сухо: туда не задувал ветер, и было много старой прошлогодней сухой листвы, мягкой, на которую он укладывал свои отощавшие кости.

Он отыскал это свое старое уютное место с углублением в пухлом слое листвы, нагреб лапами туда еще листьев, устало опустился на свою лежанку, немного повозился, устраиваясь поудобнее. И если бы он мог кряхтеть, то обязательно покряхтел бы.

Это дерево, уже давно умерев, выполняло неписаный закон круговорота живой природы: давало тепло, уют и пристанище нуждающимся.

Тихо, безветренно, убаюкивая, шуршала старая прошлогодняя сухая листва.

От этого на пса сразу же накатила усталость бесцельного дня, захотелось спать, но смутное чувство чего-то все еще преследовало его. Он уже смирился с неизбежным и, забравшись в свое логово, хотел заснуть. Но заснуть сразу не удавалось. Голод и расходившееся за день воображение бередили, мелькали обрывками мысли, а вместе с ними и все еще проносившиеся в его воображении мимо вонючие бронированные металлические чудовища, которые он, не известно почему, но подсознательно ненавидел. В его мозгу иногда смутно мелькала никак не сформировавшееся смутное чувство, что вот именно они, эти лакированные черные стремительные чудовища, виноваты в том, что он остался в одиночестве, отделен от людей, которых они, представлялось ему, держат в своих камерах-клетках и не выпускают к нему. И он ненавидел их, но в то же время льстиво, заискивающе-подхалимски растягивал рот, когда днем на шоссе, на горизонте появлялось очередное лакированное чудовище и сначала беззвучно приближалось, наплывая, плавно покачиваясь на чутких рессорах. Затем как-то сразу звенящим свистом ударял по ушам гул чудовища. И оно, обретя все запахи и звуки, стремительно накатив, проносилось мимо него, скалящего зубы в подхалимской улыбке.

Постепенно, сморенный голодом и усталостью, он уснул глубоким, полуобморочным сном без сновидений. Лишь изредка по-старчески дергались у него лапы, но он так и не просыпался до самого утра.

Сон, хотя и на голодный желудок, несколько взбодрил его, вернул силы. Он проснулся, потянулся, зябко дернулся от утренней свежести, выбрался из ямы.

Светало. До шоссе было далеко. И он пошел туда, чтобы добраться пораньше, а по пути поохотиться, и, может быть, в этот день ему повезет и он чем-нибудь сможет перекусить и выбраться на дорогу в лучшем виде и, быть может, этим произведет впечатление хотя бы на кого-нибудь из людей, ежедневно мелькающих по шоссе в лакированных чудовищах.

Однако на шоссе он выбрался, как всегда за последние несколько дней, голодным и даже усталым от неудачной охоты и поникшим. Но, к счастью или несчастью, он этого не понимал. Поэтому он, как всегда, уселся на обочине и, подобрав отвисший тощий живот стал дожидаться, когда на шоссе вдали загудит и появится черный лакированный лимузин.

Ждать пришлось недолго. Вскоре шоссе, словно живое гигантское чудовище без меры в длину, проснулось, ожило и зашевелилось.

Он собрался, подтянулся и сделал свою обычную стойку перед одной из машин. Но все было напрасно. Они проносились то по одиночке, то потоком одна за другой. И ни одна из них даже не притормозила около него.

Простояв так до полудня, он спустился с шоссе и поплелся в глубь леса, подальше от дороги, уже подспудно ощущая, что сюда ему больше не вернуться.

К вечеру он спустился в свою яму и забрался под листву. Всю ночь ему снился один и тот же сон: будто его наконец-то подобрало одно из этих чудовищ. И он летит, летит по шоссе так же стремительно, как и другие лакированные чудовища, не останавливаясь и не притормаживая, так же как летели они прежде: мимо стоящих рядами около шоссе голодных псов, умильных подобострастных служак-псов, готовых на все ради куска хлеба или чашки похлебки. А машина несла его и несла, унося его все дальше от этого голодного леса и его холодной и неуютной ямы, хотя и сухой… Потом она вдруг странно взмыла вверх, оставив далеко внизу гудящее шоссе, которое он вдруг охватил одним взглядом во всю его немыслимую длину, и он ясно понял все, все до последней истины… И тут же вспышкой полыхнуло что-то у него в голове и погасло…

На рассвете, в первый предутренний час, над лесом прошелся легкий прохладный ветерок. С деревьев полетели первые желтые листочки. Один из них, выписывая замысловато узорами полет, мягко спланировал, опустился в яму и лег на глаза одеревеневшего тела пса.

Долума попросила у председателя колхоза коня. Ей дали старого послушного конягу, Гаркушу. Собравшись, она поехала на дальнее пастбище, где этим летом Омак пас стадо молодняка.

Выехала рано. Путь был недальний. Ехала она туда не первый раз. Знала, что верховой езды туда не менее двенадцати часов. Купила в магазине у тетки Чылбак пять килограммов конфет, свежего хлеба и папиросы, крупы, вермишель и масло. Еще он просил привести аптечку и что-нибудь почитать, свежего. От скуки по вечерам его иногда заедала тоска.

Погрузив все в подседельные сумки, она попрощалась со свекровью, бабкой Кюске, поцеловала детей, Белек и Тойбу. Легко вскочив в седло, крикнула им на прощание:

– Слушайтесь бабушку и не балуйтесь! Приеду дня через три!.. На речку не ходите!..

Поддав мерину под бока ногами, она выехала со двора и направила его за околицу села. День в пути прошел незаметно. На Хойто-Оку она, перевалив через хребет, попала по ущелью. Это было уже ближе к вечеру. В этом месте река была похожа на дикую, необъезженную лошадь. Ревела, пенилась и прыгала между гигантских валунов. Шум реки заполнял каждый уголок неширокой долины, зажатой каменными складками гор.