Первый консул не просто декларировал, он стремился реализовать идею общенационального (без дележа на роялистов и якобинцев) единения французов, разумеется, во главе с ним самим. Он знал, что эта идея импонировала большинству нации, и, как никто, умел обосновать и возвеличить ее. «Присоединяйтесь все к народу! - призывал он своих оппонентов в письме к одному из них, бывшему депутату Совета пятисот Ж.-Ф. Бейтсу вскоре после 18 брюмера. - Простое звание французского гражданина стоит несравненно выше, чем прозвища роялистов, якобинцев, фельянов[1336] и еще тысячи и одного наименования, которые убаюкивают дух клик и в течение десяти лет ускоряют ход нации к пропасти, от чего пришло время ее навсегда спасти»[1337]. Можно понять Д. М. Туган-Барановского, который под впечатлением этих строк вспомнил слова генерала Г. Гурго: «Иногда Наполеон говорил как простой смертный, а иногда - как Бог»[1338].

Очень помогала Наполеону в его стремлении к национальному единству официальная пропаганда, которую он искусно направлял и контролировал. Впрочем, она служила ему не только из угодливых соображений, как своему хозяину, но и потому, что видела и осязала поддержку его курса большинством нации. Повсеместно, от финансовых воротил до простого люда, все больше успеха имели восхваления первого консула - и в деловой прозе, и в незатейливых стихах. Характерные примеры приводит Ж. Тюлар. Так, солидная газета «Journal de Paris» сообщала: «На редкость могучий организм первого консула позволяет ему работать по 18 часов в сутки и на протяжении этих 18 часов концентрировать свое внимание на одном деле или же равномерно распределять его на двадцать дел так, что сложность какого-либо из них или утомление от него не идут в ущерб другим». Дополняли эту картину вирши «скромного узника ремесленной школы»:

Поддержка национального большинства главным образом и обеспечила первому консулу победу над политической оппозицией. Внутри страны оппозиция при Наполеоне никогда не представляла собой существенной угрозы его режиму, хотя и готовила время от времени заговоры и террористические акты. В первые месяцы консульства она была уже многообразной, но все-таки слабой, поскольку роялисты в то время держались выжидательно. Только после того как Наполеон 7 сентября 1800 г. отверг повторное обращение к нему Людовика XVIII и стало ясно, что первый консул не желает стать «Монком белых лилий»[1340], в роялистских кругах «решено было его убить»[1341].

Активнее действовали в зимние и весенние месяцы 1799-1800 гг. якобинцы: они проводили тайные собрания в домах энтузиастов и ветеранов революции (предпочтительно у Мари-Клодины Дюфлок - вдовы генерального прокурора парижской Коммуны П. Г. Шометта, тоже якобинца, гильотинированного в 1794 г. ... якобинцами), распространяли в рабочих предместьях памфлеты М. Метжа с призывом к восстанию и, по агентурным данным консульской полиции, «возлагали определенные надежды на уничтожение современного правительства»[1342], но предпринять что- либо практически не успели.

С якобинцами пытались наладить контакт для совместных выступлений против бонапартистского режима т. н. бабувисты, т. е. соратники коммуниста-утописта Гракха Бабёфа, казненного за подготовку вооруженного восстания против Директории в 1797 г. Среди них выделялись Феликс Лепелетье и особенно Филиппо Микеле Буонарроти.

Близкий друг юности Наполеона, а теперь его политический антагонист, заслуживший позднее особый респект от вождя всемирного анархизма М. А. Бакунина как «величайший конспиратор XIX столетия»[1343], Буонарроти встретил день 18 брюмера в тюрьме форта Шербур. Он и четверо его друзей были приговорены по делу Бабёфа к пожизненному заключению и с приходом к власти Наполеона стали апеллировать к нему, добиваясь своей реабилитации. Первый консул, однако, не спешил с их реабилитацией. Лишь в марте 1800 г. он распорядился перевести бабувистов из тюрьмы на остров Олерон под надзор полиции, которая быстро уличила их в связях с местными якобинцами[1344]. Впрочем, каких-либо опасных для консульства последствий эти связи не имели.

Гораздо больше забот и тревог доставляла Наполеону парламентская оппозиция, главным образом в Трибунате. Здесь в январе 1800 г. председателем палаты был избран бескомпромиссный республиканец Франсуа Дону. На радостях по такому случаю другой заступник Республики Оноре Дюверье заявил: «Если кто-либо осмелится заговорить здесь о двухнедельном кумире, мы напомним всем, что эти стены были свидетелями падения полуторатысячелетнего кумира»[1345] (т. е. Французской монархии, история которой заняла 481-1792 гг.) Когда же депутат Жан Риуф помянул добром Бонапарта, сравнив его с Ганнибалом, голос оратора заглушил ропот неодобрения. Большинство Трибуната выступило против законов о чрезвычайных мерах, государственных займах, мировых судах, которые инициировал первый консул. Наполеон был в ярости: «Эту свору метафизиков давно пора утопить. Настоящие паразиты, забившиеся в складки моей одежды. Уж не думают ли они, что я позволю поступить с собой, как с Людовиком XVI?»[1346] Воспользовавшись подоспевшим сроком обновления на ⅕ состава Трибуната, первый консул поручил второму (Ж. Ж. Камбасересу) заменить наиболее рьяных оппозиционеров лояльными депутатами, что Камбасерес и обеспечил. В результате обновления и Дону, и Дюверье, и фактический лидер оппозиции Бенжамен Констан остались за бортом Трибуната.

Но, конечно же, наибольшую опасность для режима консульства таила в себе военная оппозиция. При всем том, что Наполеон именно в армии пользовался колоссальным, ни с кем не сравнимым авторитетом, военные круги, настроенные до фанатизма республикански (в частности, благодаря победам Наполеона над армиями антифранцузской коалиции), усматривали в режиме консульства возврат к монархии и не хотели допустить такого возврата даже со стороны Наполеона. Nota bene: речь идет о командном составе войск Республики. Ж. Тюлар справедливо подчеркивает: «Заговоры стали привилегией офицерства. Солдаты в них не участвовали»[1347]. Разумеется, и офицеры и генералы далеко не все встали в оппозицию к Наполеону, но нашлись среди них и такие. Судя по данным из разных источников, Г. М. Брюн - генерал и будущий маршал империи, а в прошлом друг таких корифеев революции, как Ж. Дантон и К. Демулен, - сговаривался с генералом К. Ф. Мале «арестовать Бонапарта, когда тот приедет в Дижонский лагерь (начальником которого был Мале. - Н. Т.) инспектировать войска»[1348]. Бонапарт, однако, в Дижон не приехал.