Впрочем, расстрел Фротте был лишь заключительным актом карательной кампании республиканских войск против шуанов. Дело в том, что как раз к середине февраля генерал Г. М. Э. Брюн (еще один будущий маршал), назначенный 14 января главнокомандующим Внутренней армией, подавил главные очаги сопротивления мятежников в Бретани и Вандее. Теперь уже шуаны предложили возобновить переговоры. На этот раз Наполеон пригласил в Париж для личной встречи самого популярного среди шуанов их предводителя - Жоржа Кадудаля. Сын простого крестьянина, богатырь, «Голиаф», как называли его шуаны, с минимумом интеллекта, но с максимумом физической силы и «с сердцем тигра»[1303], он был фанатически одержим религиозно-роялистскими иллюзиями и с 1793 г. всегда был «заводилой» у мятежников, проявляя в боях с республиканцами крайнюю жестокость. Летом 1794 г. он был арестован, но тут случился (27 июля) термидорианский переворот, и Кадудаль вышел на свободу, а затем эмигрировал в Англию. Оттуда он вернулся по весне 1799 г., чтобы возглавить девятый вал мятежа шуанов. И вот он получил приглашение на встречу с первым консулом, который при этом гарантировал Кадудалю, независимо от исхода переговоров, личную безопасность на все время его пребывания в Париже и свободное возвращение к собратьям по оружию.

Наполеон принял Кадудаля 5 марта 1800 г. в Люксембургском дворце. Первый консул (приземистый, худощавый, далеко не атлет) несколько часов вел острый диалог наедине с тигроподобным, могучим, как Геркулес, врагом. Адъютанты Наполеона, толпившиеся в соседнем зале, были в панике: они знали, что Кадудаль готов «за Бога и Короля» на любое злодеяние и даже на самопожертвование.

«Почему он не убил Бонапарта? - задал такой вопрос Е. В. Тарле и сам ответил на него. - Исключительно потому, что в тот момент он был еще под властью той вскоре исчезнувшей иллюзии, которая с самого начала карьеры Бонапарта сбивала с толку роялистов. Им все казалось, что молодому прославленному полководцу суждено сыграть роль генерала Монка»[1304].

Действительно, ко времени переговоров с Кадудалем Наполеон еще не ответил на первое письмо Людовика XVIII, призвавшего его сыграть роль Монка, а знаменитый отказ первого консула от такой роли в ответ на второе письмо («Вам пришлось бы пройти через сто тысяч трупов...») последует лишь в сентябре 1800 г. Теперь же Наполеон предлагал Кадудалю отказаться от войны против своей Республики и перейти на службу к ней в армию с генеральским чином (!), чтобы воевать только против внешних врагов. Кадудаль отверг эти предложения и свободно (как было ему гарантировано) вернулся в Вандею. Наполеон вновь перешел от дипломатии к насилию.

В течение следующих месяцев гражданская война в Вандее и соседних департаментах неуклонно угасала. Попытки Кадудаля оживить мятеж шуанов не удались. Сам Кадудаль вынужден был довольствоваться партизанскими набегами мелких и разрозненных банд на отставшие группы солдат Республики. Боеспособность шуанов и свойственная им ранее сила духа слабели под воздействием ряда причин: в первую очередь, это были, конечно, растущие успехи республиканских войск под командованием Брюна и Ж. Б. Бернадота, но также и обещание амнистии со стороны Наполеона, его терпимость к религии и еще сохранявшаяся надежда шуанов на него как на второго Монка. Вкупе эти факторы сказались, хотя и не сразу, но решающим образом: в мае 1801 г. республиканская армия подавила уже едва тлевший последний очаг организованного сопротивления шуанов в Вандее[1305].

Едва ли не самой трудной проблемой внутренней политики для первого консула стала проблема религиозная: как разрешить конфликты и упорядочить отношения между светской властью и церковью, между верующими и атеистами, а среди верующих - между приверженцами разных конфессий? Сам Наполеон, по мнению его авторитетнейших биографов, «если и не был убежденным атеистом, то во всяком случае его можно назвать весьма равнодушным и довольно нерешительным деистом»[1306]. В своей религиозной политике он руководствовался не догматами веры, а сугубо деловым расчетом на объединение и сплочение нации. Религию же он рассматривал как испытанное веками средство такого объединения, поскольку она обеспечивает моральную устойчивость общества. «Никакое общество не может существовать без морали, а настоящая мораль немыслима вне религии, - заявил он в обращении к миланскому духовенству 5 июня 1800 г. - Следовательно, прочную и постоянную опору дает государству только религия. Общество, лишенное веры, похоже на корабль, лишенный компаса»[1307].

Между тем Французская революция подвергла религию и ее служителей, причем не только господствовавшей во Франции католической веры, но и всех вообще конфессий, небывалым прежде гонениям[1308]. Начало им положил 2 ноября 1789 г. декрет Учредительного собрания о национализации всего церковного имущества (принятый, кстати, по инициативе Ш. М. Талейрана, который был в то время епископом Отенским). Вслед за тем по закону от 19 июня 1790 г. - этой «Гражданской конституции духовенства»[1309] церковь была поставлена на службу государству, а все ее пастыри, от приходских священников до епископов, становились госслужащими и как таковые избирались прихожанами. 13 апреля 1791 г. глава католической церкви папа римский Пий VI предал «богохульные» законы революции анафеме, но тем самым лишь еще более ожесточил гонителей религии. В 1793 г. из Франции были изгнаны все священнослужители, отказавшиеся присягнуть Конституции, изгнаны с угрозой смертной казни для каждого из тех, кто останется на территории Республики. Гильотинировали в те годы священников, как всех и всяких преступников, а кроме того, повсюду, но главным образом в Париже, закрывались храмы, разрушались колокольни, сжигались молитвенные книги и даже мощи святых.

К тому моменту, когда Наполеон возглавил Францию, страна, по мнению французских историков, «переживала в религиозном отношении период совершенной анархии»[1310], которую усугубили смерть (29 августа 1799 г.) папы римского Пия VI и затянувшаяся пауза с избранием (21 марта 1800 г.) нового папы - Пия VII. В миру он был графом Грегорио Луиджи Барнаба Кьярамонти. Как личность Пий VII предстает в литературе по-разному: у Э. Лависса и А. Рамбо - это «миролюбивый и мягкий по натуре» политик, «готовый идти на все уступки, совместимые с его властью»[1311]; у Е. В. Тарле - «пронырливый интриган», который «панически боялся Наполеона и считал его насильником и грабителем», а Наполеон со своей стороны «не верил ни одному слову» такого папы[1312]. Впрочем, первый консул понимал, что убедить, сбить с толку, а то и запугать «святого отца» ему будет легче, чем сломить неизбежную оппозицию любым уступкам церкви со стороны его собственного, чиновничьего и военного, окружения, привыкшего за годы революции и Республики к анархистскому безбожию. Зато он верил, что народ Франции абсолютным большинством поддержит его курс на примирение и согласие государства с церковью, атеистов с верующими, католиков с протестантами и т. д.