Перед ним стоял, абсолютно голый давешний монашек, из-за которого Андрея огрели плетью.

— Черт побери! — вырыгнул Андрей. — Укрывательство беглого раба мне не хватало! — Андрей схватился за голову.

На шум прибежал воевода и опешил. Государь сидит в кресле, обхватив голову руками, татарин сидит на ковре, с невозмутимым видом пятерней зачерпывая каймак[123]и отправляя его в рот. А напротив них стоит молодой отрок. Голый.

— Ты как тут оказался? — налетел воевода на друга. — И этот что тут делает? Кто он? — Лука засыпал татарина ворохом вопросов.

— Вкусный каймак! Хорошо, — Булат старательно вылизал пятерню.

— Ты мне зубы не заговаривай! — пробасил Лука.

— Моя твоя не понимай. Мая пришла, где хотела, — говоря это, Булат скривил уморительную рожу.

Андрей рассмеялся, следом захохотали и друзья-товарищи. Уж больно натурально татарин скопировал одного из московских боярских детей, недавно совсем выехавшего к московскому князю.

Отсмеявшись, Андрей ответил за Булата, занявшегося поеданием большого куска курта[124].

— Невольника вот, привел наш татарин. Ты бы Лука Фомич велел бы одежонку ему справить, а то голый ведь пацан.

— Исполню, — кивнул Лука и, уходя, бросил гневный взгляд на друга, сумевшего пройти мимо сторожей и не один, а с невольником на пару.

Андрей представил, какая буча ждет мужиков и ухмыльнулся. Татарин есть татарин, а Булат особенный татарин. С ним разве что, Демьяновичи сравниться могут, да Прошка еще.

— Как звать-то тебя? — спросил Андрей парня. — Молчишь? Ладно, попробуем иначе.

Андрей повторил вопрос на языке франков, то есть фрягов. Парень его понял.

— Авак, — последовал короткий ответ.

— Армянин, что ли? Читать, писать умеешь?

— Ты, государь, посмотри на его руки, — подал голос Булат.

— Я воин! — гордо ответил юноша.

— Ты раб! — жестко отрезал Андрей.

Какого черта воин делал в прислужниках в церкви? На этот вопрос парень не отвечал, хранил гордое молчание.

— Лука Фомич, — окликнул князь воеводу, в соседнем помещении распекавшего Третьяка.

— Богом клянусь, не спал я! Никто мимо меня, и прошмыгнуть не мог! — клялся тот.

Андрей усмехнулся. В чертовщину он поверил еще, когда их пытал Бартоломео. Меньше всех доставалось Булату. Он тогда еще, наплел, что-то про слово шамана. Видно, не врал, умеет глаз отводить. Вот бы научил!

— Слушаю, государь, — в дверном проеме возникла массивная фигура воеводы.

— Отведи невольника, спрячь.

Парня увели, но проблема осталась, как его вывезти из города — еще вопрос.

— Свинья, — подал голос насытившийся Булат.

— Кто свинья?

— Свинья тебе поможет.

— Ты что мелешь? — Андре не понял татарина.

— Купи свинину, положи раба в ящик и обложи кусками мяса.

— И что?

— Ты, государь, забыл, что бесермены свинью нечистой считают? Да не один стражник к ящику не подойдет ближе, чем на два шага.

— А ведь верно! — обрадовался Андрей. — Но где мы возьмем свинину?

— У франков, — последовал лаконичный ответ.

— Кстати, о франках, — заметил Андрей и выложил все, что они узнали от Ибрагима.

Татарин действия князя не одобрил. Не стоило прижимать Ибрагима. Но сделанного не воротишь. А вот навестить сурожан, татарин согласился.

С рассветом вернулся хозяин гостиницы, с новостями. Команду фрегата арестовали и посадили в тюрьму. Завтра утром, часть казнят, и каждый день будут казнить по несколько человек.

— Но за что? — поразился князь страшному известию.

— Фрегат их опознали, а бумаг на не него купцы не смогли предъявить.

— Может, потеряли бумаги. Сразу и казнить, — Андрей еще не отошел от шока.

— Сурожане ваши поклялись, что видели, как они захватили кораблик.

— Вот козлы, — не сдержался воевода, присутствующий при разговоре.

Ранним солнечным утром, простые жители славного города Синопа торопились занять места у одной из трех южных башен, где обычно совершались казни. Толпы народа, длинной вереницей шагали в гору, по мощеным улицам, забыв, что у них есть дела. Казнь — одно из немногих развлечений, доступных бедным жителям города. Богатые синопцы не торопились, слуги займут места для своих господ, в любом случае. Торговцы, на это время закрывали свои лавки и спешили успеть посмотреть на зрелище.

Ибрагим, проклиная русичей, тащился к дворцу эмира. Хан, будь трижды он проклят, поставил условие — не допустить казни. Проще сдать урусов городской страже, если бы не сын, удерживаемый ими, он так бы и поступил. Того, кого искал Ибрагим, во дворце не было. Начальник личной охраны эмира рано утром покинул дворец, сопровождая господина на охоту.

Он, понурив голову, поплелся к башне, надеясь найти там урусов. Он очень боялся их, и по пути, вновь и вновь, возвращался к мысли сообщить о них стражникам.

Обреченных на казнь еще не вывели из башни, где их содержали в подземелье, оборудованном под тюрьму.

Страшная давка, не позволила ему пробраться к урусам, тогда он попытался добраться до стены, оцепленной стражниками. Ибрагим заработал локтями, пробираясь сквозь толпу. Мимо стены должен проследовать сам эмир, если, конечно, пожелает лично присутствовать при казни.

Эмир пожелал. Ибрагим тщетно подавал сигналы начальнику стражи, тот не замечал своего информатора, или делал вид, что не замечает. Как бы то ни было, Ибрагим не смог переговорить, с человеком, который мог ему помочь спасти сына, и неплохо заработать. Урусский хан хотел выкупить преступников, и если Ибрагим накинет немного к сумме выкупа, то это будет справедливо. Золото хоть как-то скрасит горечь унижения.

Сегодня казни предавали только троих. Пленников со связанными руками, бросили на землю, рядом с уже выкопанными ямами. Палач, пинком, раздвинул ноги первому из них, два его помощника крепко удерживали несчастного, еще один помошник приставил острый длинный кол к ягодицам, так, что бы острие вошло точно в выход прямой кишки. Он удерживал кол горизонтально, а палач, вооружившись большой деревянной колотушкой, одним сильным ударом вогнал кол, именуемый пало, в тело несчастного. Потом, помощники ухватились за кол, и подняли его, водрузив второй конец кола в яму. Несчастный же, не умер сразу, так как палач хорошо знал свое дело, и точно рассчитал силу удара, что бы казненный помучился, оглашая площадь дикими криками боли, под собственным весом насаживался глубже на острый кол.