С ребенком, повисшим на своих лямках где-то возле живота Микаэлы, мы осторожно подошли к Эйнат и Дори, в отсутствие строгого взгляда Лазара курившей одну тонкую сигарету за другой. Слушала она, не слишком вникая в суть разговора и без обычной своей улыбки, как профессор Адлер объяснял с методической и чисто врачебной точки зрения полную свою невиновность в постигшей ее катастрофе. Эйнат, чье лицо было мертвенно бледным, при виде Микаэлы чуть оживилась; она поднялась со стула, а потом, обняв, стала гладить ее и целовать с такой страстью, что Шиви вполне могла быть расплющена между Микаэлой и нею. Дори отвлеклась от речи профессора Адлера и перенесла свое внимание на дочь, которая все еще обнимала шею Микаэлы. Я с тревогой смотрел на струящиеся по ее щекам слезы, а потом перевел взгляд на пепел, падающий на ковер и, инстинктивно нагнувшись, придвинул поближе пепельницу.

Здесь профессор Адлер наконец-то узнал меня и ободряюще улыбнулся. Вспомнил ли он в этой связи о вентрикуляриой тахикардии? Судя по его открытому, вежливому взгляду, я в этом сомневался; а кроме того, явно было видно, что он вовсе не торопится поскорее попасть к себе домой и готов был терпеливо тратить свое время на разговор с никому не известным молодым врачом вроде меня. А потому, дождавшись, когда Эйнат уведет Микаэлу с Шиви в свою комнату, я смело опустился на освободившееся рядом с профессором Адлером место, оказавшись таким образом рядом с двумя профессорами и Дори. На лице ее на миг промелькнула прежняя необъяснимая улыбка; улыбка, которой необходимо было дать какое-то объяснение, а потому она тут же объяснила иерусалимскому другу Хишина, как Лазар был добр ко мне (что тут же кивком подтвердил Хишин) и как он хотел мне помочь, и как он в меня верил — и все эти слова сопровождались не только очередным подтверждающим кивком Хишина, но и моей склоненной от таких похвал головой, опускавшейся все ниже и ниже, словно под действием силы тяжести, словно я был подростком, которого мать расхваливает в присутствии незнакомых людей.

Кончилось, однако, тем, что, не совладав с собой, я повернулся к профессору Адлеру и спросил напрямик, как он объясняет то, что случилось сердцем Лазара после столь успешно проведенной операции, которой я сам был свидетелем. Профессор Адлер тут же принялся объяснять и даже стал рисовать мне что-то на большом листе бумаги, но, увы, — мне показалось, что и великий этот хирург, столь решительно и профессионально вскрывший Лазару грудь, никак не может нащупать исчерпывающее объяснение этой внезапной смерти, громоздя вместо этого одно объяснение на другое в попытке скрыть слабость каждого объяснения в отдельности. Дори пробовала слушать его, но прибытие делегации ее коллег, адвокатов и судей в черных мантиях отвлекло ее внимание от Адлера. И кто мог бы осудить ее? Даже если бы истинная причина смерти ее мужа могла бы выясниться здесь и сейчас — разве это вернуло бы его к жизни?

С ее точки зрения, она была права, конечно. С ее… но не с точки зрения врача, особенно молодого, для которого необъяснимая смерть была неприемлема. А потому я снова принялся за профессора Адлера, пытаясь добиться от него ясности не только для меня, но и для него самого, что же на самом деле произошло. И он, похоже, готов был терпеливо отвечать на мои вопросы, но здесь в разговор вклинился его друг, профессор Хишин, напомнивший Адлеру, что в своем стремлении расставить все точки над i он совсем позабыл о том, что только что вернулся в Израиль, где темнеет рано и где его, Адлера, давно уже дожидается его собственная жена — между прочим, в Иерусалиме, а с учетом прибытия новой волны визитеров не худо бы освободить для них место. Профессор Адлер намек понял, поднялся и, прежде чем двинуться к выходу, дружески попрощался со мной, пригласив, в случае моего посещения Иерусалима, разыскать его, с тем чтобы продолжить наш разговор.

— Это было бы просто замечательно, — тут же ответил я. — Ведь как вы, быть может, слышали, мои родители живут в Иерусалиме. — И с этими словами я проводил обоих профессоров до входной двери, а сам остался, словно настроившись на длительное участие в траурных мероприятиях, подобно Эйнат или старой леди, ее бабушке, которая сейчас находилась в кухне и готовила чай для посетителей. Новый передник был ей очень к лицу. По-моему, она была рада снова увидеть меня.

Было совершенно ясно, что моя возлюбленная, которая и в лучшие-то времена не могла вынести бремени одиночества, могла рассчитывать лишь на присутствие в ее доме сына-солдата, из комнаты которого сейчас доносились звуки оживленного юношеского разговора, сопровождаемого — если только мой слух не подводил меня — мелодией рок-музыки, звучавшей, правда, приглушенно и мягко. Образовавшаяся после смерти Лазара пустота должна была быть чем-то заполнена, и прибытие Эйнат и старой дамы служило этой задаче: обе они собирались пробыть с Дори в течение всей траурной недели. Но что ожидало ее в будущем? Я напряженно ломал голову над этим, как если бы на мне лежала ответственность за решение. Думая об этом, я нажал на дверь спальни и, к моему облегчению, увидел, что беспорядок, царивший здесь два дня назад исчез, как если бы встревоженный дух Лазара вернулся, чтобы навести порядок. Должен ли был я и на самом деле нести теперь ответственность за то, чтобы она не оставалась одна, спрашивал я себя. И хотя я провел две недели, путешествуя с нею, и дважды оказывался с ней в постели, на самом деле, я мало что знал о ней. И вот теперь, глядя на нее, окруженную друзьями и доброжелателями, обнимавшими и целовавшими ее до тех пор, пока прическа ее не растрепалась, а локоны не повисли вдоль лица, скрывая не только ее слезы, но равно и восхитительную ее улыбку, которую даже глубокое горе и нескрываемая печаль не смогли совсем стереть с ее лица, я спрашивал себя: пришло ли на самом деле время взвалить на себя эту ношу преданного служения любви, которую я всегда называл невозможной и которая вдруг оказалась возможной, достижимой и совсем рядом?

* * *

Но была ли она и на самом деле возможна? Донельзя возбужденный мыслями об этом, с пылавшим лицом я вошел в комнату Эйнат, чтобы забрать домой Микаэлу и Шиви. И, встретив полный любопытства и какой-то тревоги взгляд зеленых глаз, я заподозрил, что Микаэла уже сказала ей нечто о переселении душ, поскольку у Эйнат с Индией были свои собственные счеты с того времени, как неделями она беспомощно лежала в монастырской больнице Бодхгаи и вполне могла проникнуться идеями и верованиями людей, заботившихся о ней, что могло привести ее к восприятию самых невероятных вещей. Я дружески улыбнулся ей, успокаивающе тронув ее руку, как делает это врач, и как делал это я сам, когда она была моей пациенткой, — но сейчас она вздрогнула так, словно ее поразило током. На кончике языка у меня вертелся вопрос, не является ли это результатом того, что нарассказывала здесь Микаэла, и неужели она, Эйнат, готова поверить, что одна личность может вместить в себя часть иной индивидуальности? Но я не сказал ничего, сев безмолвно на краешек постели, протянув руки, чтобы взять Шиви, но она вдруг выгнулась и заплакала, словно взять на руки ее собрался не ее отец, а какой-то посторонний человек. Эйнат выглядела истощенной. Смерть своего отца она наблюдала в течение считанных минут, пока профессор Левин не отослал ее из комнаты, но эти несколько минут оставили в ее сознании глубокий след.