точки зрения технического оснащения, и пленка, которую я резал в первые месяцы работы, поскольку программы редактировались вручную, спустя шестнадцать месяцев вообще исчезла из обихода, уступив место «цифре». В «Вольфа» он рубился лишь в отсутствие работы, а я, в отличие от него, совершенно помешался и нередко уходил домой в два часа ночи, без остановки играя с четырех часов вечера, порой я приходил рано утром и, когда остальные являлись к утреннему выпуску, уже сидел там и играл. Мы проводили и групповые игры, в которые, похоже, я втянулся еще больше, все свободное время выкупая и перепродавая игроков и проводя игру за игрой, пока моя команда не выиграла Кубок Европы, на что ушло несколько недель. После подобной двенадцатичасовой сессии голова у меня делалась холодной и пустой, это была бессмыслица, возведенная в систему, но бросить я был не в силах, я подсел.

На радио я познакомился еще с одним явлением, неведомым мне прежде, – интернетом.

Он тоже вызывал зависимость. Перескакивать с сайта на сайт, читать канадские газеты, смотреть дорожные сводки из Лос-Анджелеса в режиме реального времени или на моделей из «Плейбоя», которые медленно появлялись передо мной, сперва нижняя часть снимка, на которой могло быть что угодно, а потом сама девушка медленно заполняла экран, словно вода стакан: вот ноги, а вот… охренеть, она вообще, что ли, без трусов? А потом появлялась грудь, плечи, шея и лицо, они воссоздавались на экране компьютера в помещении студенческого радио, посреди ночи, на пустом этаже. Рейчел и я. Тони и я. Сьюзи и я. Интересно, у «Хастлера» тоже есть своя страничка? А Рильке – писал ли кто-нибудь о «Дуинских элегиях» Рильке? И есть ли в интернете фотографии Трумёйи?

* * *

После Рождества вернулся альтернативщик, которого я замещал, и мы с ним вместе пересмотрели мои рабочие обязанности. Он удивился, узнав, что я не умею резать пленку, не работаю звукорежиссером, да на самом деле вообще ничего не умею. На кристиансаннском радио был свой звукорежиссер, от меня требовалось только говорить в микрофон либо в студии, либо там, где я брал интервью. Все остальное делал он. Здесь все было иначе. Он изумленно уставился на меня, узнав, что я записываю все, что мне предстоит сказать, даже простейшие реплики, например «Вас приветствует студенческое радио», а не импровизирую, как сам он и все остальные, кто там работал. Зато я быстро учился. На каникулах альтернативщику приходилось вести эфиры, то есть работать в одиночку, включать микрофон, ставить джингл-радио и джингл-программы, объявлять программу, если я запускал повтор, или ставить записи и болтать, возможно, вызванивать кого-нибудь и проводить интервью, все это нравилось мне все сильнее, делать эфир самостоятельно – это адреналин, и чем сложнее оказывался эфир, тем больше адреналина он мне приносил. В обычное же время эфиров я не вел, кроме разве что коротенькой сводки студенческих новостей, которую передавали ежедневно и на подготовку которой у меня уходило все утро: в поисках студенческих новостей я просматривал газеты, потом все записывал и зачитывал. Помимо этого, я готовил материал для программ по культуре, проводил интервью с писателями и читал в эфире книжные рецензии, каждый день благодаря случай за то, что попал на радио, а не, например, в Саннвикен или другую больницу. Я звонил Улаву Ангеллу, переводчику «Улисса», и задавал ему вопросы про перевод. Фредрик Вандруп резко раскритиковал Уле Роберта Сунде, и тогда я позвонил Вандрупу, а после Сунде, прочел несколько комментариев и объединил все это вместе. Когда в Берген приехал Даг Сульстад, я отправился к нему в гостиницу и взял интервью. Впервые в жизни я занимался тем, что по-настоящему мне нравилось. И я был такой не единственный – работали здесь с энтузиазмом, но атмосфера при этом оставалась расслабленной, студенческое радио не привлекало тех, кто стремился вперед и вверх, наоборот, и в студии, и в офисе сотрудники целыми днями ничего особенного не делали, только пили кофе, курили, болтали, иногда просматривали только поступившие пластинки, листали газеты и журналы. Первые недели я молчал, кивал, приветствуя тех, кто пришел, работал как можно усерднее, если выдавались свободные пятнадцать минут, вбивал в компьютер названия пластинок или бегал на почту и обратно. На планерках я помалкивал, только записывал все, что говорят другие. Со временем я стал узнавать всех в лицо и даже запомнил имена. Я единственный сидел на месте все время, поэтому все знали, кто я, и со временем у меня вошло в привычку перекидываться с каждым парой слов, иногда я мог и анекдот рассказать. Как-то посреди планерки Гауте внезапно повернулся ко мне и спросил: «А ты что скажешь, Карл Уве?» К собственному удивлению, я понял, что все остальные с интересом смотрят на меня, словно и впрямь полагая, будто мне есть что сказать.

В начале следующего семестра к нам пришли новые сотрудники. Гауте попросил меня придумать флаерс – первое настоящее задание, и я боялся, что не справлюсь, весь вечер бился над заголовком, в итоге, остановившись на «Студия для студентов» и пожертвовав своей любимой гравюрой Доре к «Божественной комедии», я вырезал из книги самую последнюю, где они видят Бога, свет последний и первый, наклеил на листок, который размножил в двухстах экземплярах, и весь следующий день раздавал флаерсы в вестибюле студенческого центра, кишащего новыми студентами. Через несколько дней на общее собрание явилась толпа народа. Большинство стояли или сидели, молча слушая Гауте, но некоторые задавали вопросы, и среди них я заметил молодого парнишку с бритой головой и в очках в стиле Адорно – я обратил на него внимание еще и потому, что на столе перед ним лежал роман Уле Роберта Сунде «Конечно, она позвонила бы». Это был знак и сигнал, код для посвященных, немногочисленных и оттого особенно ценных. Он читает Сунде, значит, и сам пишет.

Через несколько дней после собрания начались собеседования. Мы с Гауте, расположившись в кабинете для совещаний, задавали вопросы одному соискателю за другим, а я делал пометки. Роль мне досталась странноватая, ведь я ничего не умел, во всяком случае, не больше их, и тем не менее они прилежно сидели передо мной, ерзали на стуле и старательно отвечали на вопросы, а от меня ничего подобного никто не требовал. Потом мы смотрели списки кандидатов, обсуждали впечатления, и то, что мне разрешалось выбирать, тоже было странно. Три девушки показались мне особенно красивыми, одна, с голубыми глазами и черными накрашенными ресницами, смотрела на нас испуганно, длинные светлые волосы, высокие скулы – ее непременно надо принять. Вторая – брюнетка с длинной косой