— Подите сюда кто-нибудь!

Вбежали адъютант и лесник. Раненый стонал все громче и вертел головой.

— Приступ начался, — невозмутимо сказал лесник, он взял раненого за голову и заставил его лежать неподвижно. — Вот так, сынок, не рыпайся, хуже себе сделаешь, — приговаривал он.

— Поехали! — распорядился адъютант.

Фомичев выходил из хаты с таким видом, точно на казнь шел. Лошади уже храпели под деревьями.

Лесник пошел к лошадям и тотчас вернулся:

— Пусть доедят овес, а то обессилели крепко…

Адъютант и Фомичев сели на поваленное дерево.

— Князь приказал мне рассказать вам, что случилось с тем злосчастным поездом, — заговорил адъютант. — Мы все установили совершенно точно. Для нас беда состояла в том, что четверо боевых друзей Павловского по восемнадцатому году оказались теперь в наших отрядах, и они не сочли нужным сообщить своим командирам, что идут с ним на это глупое дело… Я уж не говорю о том, что Павловский обманул их, заверив, будто он этот экс согласовал с самим князем. А дальше было так. Устроив завал на рельсах, они остановили поезд в чистом поле — глупость номер один. Далее следует главная глупость — Павловский поступает как последний гаер: вместо того чтобы всеми силами заняться почтовым вагоном, он один пошел сквозь поезд, пугая наганом пассажиров. Он, видите ли, хотел, как бывало, покрасоваться перед помирающими от страха людьми. Среди пассажиров оказались вооруженные. И людям Павловского, которые встретили вооруженное сопротивление поездной бригады и почтового вагона, пришлось не только вести бой, но еще и спасать раненого Павловского. В общем, Павловский показал, что ваши люди оторвались от России, не знают, что здесь происходит и какая здесь обстановка, не умеют действовать, не способны разглядеть силы, на которые они могли бы опереться. Так мы вынуждены расценить эту грустную и возмутительную историю…

Адъютант уже давно замолк, а Фомичев все еще ничего ему не мог сказать в ответ. Он чувствовал себя сейчас необыкновенно одиноким, брошенным в круговерть неподвластных ему событий. А главное, он чувствовал правоту своего собеседника — конечно же, мы ни черта не знаем, что делается в России. И если что еще может спасти дело, так только авторитет самого Савинкова.

Именно такого взгляда на положение вещей и добивались от него чекисты.

— В каком состоянии Павловский? — спросил Фомичев подавленно.

— Хуже среднего, — последовал безжалостный ответ.

— Где он сейчас?

— На пути в Москву и будет там, очевидно, завтра.

— Тогда я должен немедленно ехать в Москву, — сказал Фомичев…

В Англии шла острая политическая борьба. К власти рвались лейбористы во главе с Макдональдом, и, чтобы свергнуть прочно сидевших у власти консерваторов, они не стеснялись в выборе средств. Они пошли даже на раскрытие государственных тайн. Газета лейбористов «Дейли геральд» выступала с разоблачениями по поводу секретных расходов правительства консерваторов. Стали известны ассигнования на борьбу с русской революцией и с Советской властью в России. Была названа и фамилия Савинкова. Английского налогоплательщика страшно возмутило, что огромные суммы денег выдавались каким-то неизвестным, и притом без всякой гарантии с их стороны. Лейбористы обвиняли консерваторов в попытке втянуть английский пролетариат в войну против русских братьев по классу… Это были только первые шаги лейбористов в демагогии, в том, что потом стало их таким высоким искусством.

События в Англии встревожили Савинкова. Вернулся из Лондона Деренталь. Он ездил туда выяснить, чем грозит их делу возникшая в Англии политическая ситуация. Савинков знал, что было бы лучше ехать туда самому, но он подумал, что там его ждут унижения. Он больше не желал их терпеть — или действительно сейчас открывается перед ним дорога в историю, или пусть все горит к чертовой матери! Но унижать себя он больше не позволит никому!.. Так или иначе, поездка Деренталя ничего не дала. Когда он звонил по телефонам, ему отвечали, что он ошибся номером или что никакого Савинкова там не знают. Даже Сиднея Рейли он не смог найти, хотя Савинков твердо знал, что тот в Лондоне…

И вот правительство консерваторов пало, и к власти впервые пришли лейбористы. Ничего хорошего от этого Савинков для себя не ждал. В эти дни он получил из Англии странное письмо от Рейли, который спрашивал, есть ли у него какие-нибудь доказательства, что в свое время его принимал английский премьер Ллойд-Джордж? Савинков поспешил ответить: да, он был принят Ллойд-Джорджем, и не только на Даунинг-стрит, 10, но и в его загородной резиденции, где их вместе фотографировали. Но увы, никаких документов об этом нет, а фотографию ему тогда не дали.

Спустя некоторое время Савинков узнает, что Рейли в какой-то парламентской комиссии давал показания о своих русских делах и назвал Савинкова официальным и доверенным лицом генерального штаба Великобритании. Савинков догадывался, что Рейли просто хотел успокоить тех самых налогоплательщиков и показать им, что деньги давались совсем не таким уж никому не известным лицам, но разве нельзя было при этом обойтись без таких сильных характеристик? Во всяком случае, было ясно, что Рейли спасает реноме консерваторов, а о Савинкове он при этом и не думает… «В общем Англия — отрезанный ломоть…» — думал Савинков.

Теперь ему нужно срочно выяснить, как реагирует Франция на его неприятности в Англии. Он позвонил Гакье и попросил его о свидании.

Гакье назначил встречу вечером у себя дома. Он без труда разгадал, что заставило Савинкова просить срочного свидания: он читал английские газеты и, кроме того, об этом каждый день шли разговоры на службе — французское правительство тревожно ожидало, что левые силы Франции последуют примеру своих английских единомышленников…

Квартиру Гакье Савинков знал давно и очень ее не любил. Его угнетала, выводила из себя и мешала быть рассудительным душная мещанская обстановка и весь дух этого старого, типично французского жилья, переходившего от поколения к поколению вместе с протертыми плюшевыми диванами, креслами и даже запахами. А жена Гакье — она точно была порождением этих брюхатых комодов, пуфиков, бесполезных бюро на гнутых ножках, и Савинков воспринимал ее в этой квартире не больше как мебель.

Мадам Гакье за те несколько раз, что Савинков бывал в ее доме, не произнесла ни слова, только еле слышное «бонжур, мосье» и «оревуар, мосье». Савинков так и не знал, какой у нее голос. Но, разговаривая с Гакье, он все время ощущал гнетущее присутствие его супруги. Он сам не знал, почему и за что он так возненавидел эту, наверно, больную (она была безобразно толста) женщину, но когда Гакье однажды шутя намекнул, что у него есть любовница, Савинкову это доставило удовольствие…

Савинков пришел за десять минут до срока — аккуратного Гакье еще не было дома, и его приняла мадам. Это даже интересно — не скажет ли она что-нибудь, кроме неизменного «бонжур»? Но она молча провела его в кабинет мужа и, бросив в его сторону презрительный взгляд, величественно удалилась.