Я бы сделала всё, что угодно, я бы стала проституткой, я бы умерла, только бы мой папа не увидел меня в таком виде!!

А тем более у Андрея Петровича больное сердце. А тем более он так относится к Алене, будто она икона. Ему увидеть свою Алену в таком виде невозможно, НЕВОЗМОЖНО!

Я плакала, хотя я до этого плакала целый день, и мне уже вроде бы и плакать было нечем. Я восхищаюсь Аленой, ее силой духа, ее благородством, ее преданностью. Я раньше думала, что она все свое смелое делала для себя, чтобы ей было интересно, а она принесла себя в жертву, чтобы защитить своего папу, а я бы смогла? Спасибо тебе, Господи, что я этого никогда не узнаю.

Она так долго со всем этим одна! А я приставала к ней со своими детскими проблемами.

Хорошо, что Ариша не знает. У нее очень тонкая душевная организация, несовместимая с таким знанием.

Я могу умереть за Алену, я могу… Я спросила Алену, что нам делать. Она сказала: «Больше никогда не говори, что не хочешь жить». Это прозвучало как в кино про войну, когда солдат, умирая на поле боя, говорит оставшемуся в живых другу: «Ты живи за меня».

МАЙ

Роковой изъян

Как в водевиле, где персонажи по очереди выходят, хлопая дверью, и как бы случайно оказываются в одном месте, оба, и Таня, и Лева, оказались у Виталика. Как в водевиле, как в сказке, где к мышке-норушке по очереди стучатся лягушка-квакушка и зайчик-побегайчик. Сначала постучался Лева, за ним Таня. Но где же им еще быть? Виталик жил один, у остальных дома – родители, а «отель» было слово совершенно из иностранной жизни. Они сидели у Виталика, как в крепости. Таня – как волоокая царевна, Лева – как Чайльд Гарольд, угрюмый, томный, Виталик – как мышка-норушка, хозяин теремка, хлопотливый и немного испуганный. Не ходили в школу, не выходили за продуктами, как будто, если выйдут во двор, их схватят.

К Тане приходил Илья, а к Леве – Кутельман. Как всегда, будто перепутали, кто чей ребенок.

Дядя Илюша сказал:

– Ну, Танька, это был твой бенефис!.. А насчет мальчика того погибшего – плачь, Танька, реви. А вот когда наплачешься, у тебя начнется настоящий роман.

Если бы это сказала мама, Таня бы ее не простила… Она и так ее не простила! А Илья сказал – она задумалась. И тут же, не отходя от двери, поняла: дядя Илюша прав, она хочет горевать, но любить все-таки хочет живого человека.

– А домой-то когда вернешься, блудная моя? …Танька?! Что мне им сказать? – спросил Илья как-то даже восхищенно, словно позавидовал, что она им все высказала.

– Лева вернется домой, а мне некуда возвращаться.

– Ладно. Еда под дверью. А деньги я под дверь подсунул, – отозвался за дверью дядя Илюша. – Смотри, рубли по полу ползут…

Лева сказал – не возьмем ни за что, а Виталик взял, купил три бутылки «Изабеллы».

Кутельман тоже беседовал с Левой через дверь. Все беседы были через дверь и с едой в газетных пакетах – посланцы, уходя, Фирины котлеты оставляли под дверью, как будто Лева с Таней были дикие звери в клетке, к ним нельзя зайти и можно только просовывать еду через прутья. Алена с Аришей таскали еду из дома, и Таня три раза в день делала яичницу со всем, что близнецы могли запихать в карманы.

Кутельман Таню не позвал, а сама она не вышла – лежала на Светланиной кровати и думала – папа никогда не простит ей, что Лева отказался от математики. Они вообще все время проводили на огромной Светланиной кровати, лежали втроем, разговаривали, как эпикурейцы, лежа. Алена с Аришей приходили, валились рядом, лежали впятером, разговаривали, Лева иногда забывался, не замечая, что разговаривает один, но ведь он всегда говорил, а они слушали. …Социализм на последнем издыхании, мы должны переходить к рыночной экономике… СССР находится между Востоком и Западом, поэтому буржуазная демократия неизбежна… В российской истории все повторяется, существуют циклы, любое движение протеста заканчивается реакцией… Народ нужно просвещать… Лидера нет, не старикашки же эти… Нужны личности, вот Ленин… Пусть идея дурная, но интеллект, и рядом с ним личности, Троцкий…

– Ага, настоящих буйных мало, вот и нету вожаков… Тебе не надоело: «декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию…», и всегда «страшно далеки они от народа», то есть узкий круг столичных умников типа тебя мечтает о демократии, а народу по фигу… – сказал Виталик. – Зря Ленин вас выпустил из-за черты оседлости, вам, евреям, только бы где-нибудь революцию сделать. …Может, тебе революционером стать? За революцию не получишь Нобелевскую премию… Иди, Левка, в науку, в физику, как всякий порядочный еврей…

– Левка, у тебя правда с математикой все?.. – спросила Ариша сочувственно, как будто математика – девушка, с которой у Левы была любовь. Кто из них кого бросил – неизвестно, но все равно плохо, так долго были вместе…

– Нет, я не Гриша Перельман, я другой, – продекламировал Лева.

– Да не хочет Левка на этот матмех! В Петергоф на электричке с Витебского вокзала! Настоящие математики все немного ку-ку, фрики. А Левка не фрик, он ого-го! – поддержал Виталик. – А может, тебе пойти в диссиденты?

Лева толкнул его – сам ты ку-ку – и серьезно сказал:

– Не хочу в диссиденты! Это не мое, я не хочу протестовать, я хочу конкретно делать для страны…

– Я этой стране ни хера не должен, – сказал Виталик.

– А я вообще никому ничего не должна, только друзьям и близким, – сказала Алена.

И понеслось… Кто важнее – друзья или родственники… А если бы твой отец оказался предателем? Каким предателем? Ну, полицаем… Каким полицаем, это же во время войны было… Будет третья мировая война… Причиной третьей мировой будет конфликт религий… Религия, русский народ, православная идея, Достоевский… Достоевский слишком мрачный… Он не мрачный, а нервный. Вот кто безысходно мрачный – это Чехов… С ума сошли – Чехов мрачный!.. Мрачный, мизантроп, вот Стругацкие настоящие оптимисты, вспомните «Обитаемый остров»…

– Нет. Мы должны, патриотизм для меня не пустой звук… – невпопад, отвечая каким-то своим мыслям, сказал Лева, и Виталик с Аленой посмотрели на него с иронической жалостью, словно он сам был героем «Обитаемого острова», попавшим на их планету, полую планету, где они ходят головой к центру шара и любая его попытка объяснить суть вещей ведет к признанию его сумасшедшим.

– А может быть, я хочу заниматься матлингвистикой… или даже филологией… или просто написать роман, – сказал Лева.

– Написать хорошую книгу и есть патриотизм, самое главное, что может человек сделать для человечества, потому что люди, читающие хорошие книги, не станут подлецами, – вступила Таня.

– Нет, количество хороших и плохих людей описывается кривой нормального распределения… Я тебе уже объяснял и кривую рисовал! Это распределение вероятностей, которое задается функцией плотности распределения, балда!..

Балда неуверенно улыбнулась. Здесь, сидя взаперти, Лева мгновенно от отвергнутого возлюбленного перешел к дружеским с ней отношениям. Ни влюбленных взглядов, ни единой попытки дотронуться до нее, ни-че-го, вот такая радикальная перемена. Это было непонятно, и Таня посматривала на Леву сначала требовательно – «что такое, ты же любишь меня!» и робко – «нет, не любишь?..» – и, честно говоря, чувствовала себя обокраденной – быть центром драмы, неумолимой возлюбленной гения, верной погибшему Поэту, – одно, и совсем другое… как бы помягче выразиться… остаться без ничего. Единственное объяснение, которым она располагала, было объяснение общесемейное: Лева опомнился, увидел ее трезвыми глазами, понял, что она его недостойна – все та же старая песня «кто ты, а кто он».