— Ты так уверенно об этом говоришь, — пробормотал я, — будто точно знаешь, что нет Бога. Ты же католичка, в конце концов! Неужели ежели это действительно сатанинские силы действуют, то Господь не вступится? — заявил я так, будто истово веровал прямо с рождения. Правда, слова насчет принадлежности Эухении к католицизму получились у меня так, будто я упрекал ее в отсутствии партийной принципиальности.

— Только на него и надеюсь, — произнесла Эухения, но в голосе ее мне услышалась ирония. — Особенно на то, что он вразумит тебя не беситься…

Голос ее звучал расслабляюще. И разоружающе, надо добавить. Эухения меня гипнотизировала! Глаза супергадалки — она ведь еще и экстрасенсихой была, не надо забывать, — вперились в меня не мигая и парализовали волю. Начисто! Я с ужасом почуял, что мне трудно подняться и слезть с кровати. Более того, мне показалось, будто я совершенно разбит и испытываю смертельную усталость. Глаза слипались, явно накатывал сон.

— Отдохни, — прошептала Эухения, поглаживая мне руку, и оттуда, дополняя физическую усталость, стало наползать на меня общее равнодушие: а не один ли хрен, действительно, с тем, что будет в 16.30? Хорошее или плохое, ужасное или прекрасное, все равно, ничегошеньки я ЭТОМУ противопоставить не смогу. А тут хорошо, мягко, уютно, надо упокоиться и не дрыгаться. Будем живы — не помрем, а помрем неизбежно, так чего ж упираться? Там видно будет…

Глаза закрылись, и я стал погружаться в темноту, немного жутковатую, но спокойную и умиротворяющую.

Тьма дошла до какого-то неведомого в реальном мире предела. Наверно, такая чернота может быть только в «черной дыре», во всяком случае, мне так казалось. И еще была тишина — совершенно невероятная, потому что я не слышал ни собственного дыхания, ни стука сердца. Может быть, они и на самом деле отсутствовали, потому что самого себя я в этой тьме не видел. И вообще не знал, есть ли у меня тело, руки, ноги и все прочее. Потому что осязания как такового не было тоже. Но не было при этом никакого страха и волнения. Я был абсолютно спокоен, потому что хорошо знал: все решено, все предопределено, и мне остается только ждать исполнения приговора неких Высших Сил. А именно от них, от их разборки по этому поводу и ее исхода будет зависеть, так сказать, итоговый вердикт.

Не знаю, сколько времени продолжалось мое плавание в темноте и тишине. Минуту, полчаса или час. Время текло медленно, да и было ли тут оно, время, вообще, вопрос спорный. По крайней мере, не принципиальный. Лично для меня, впавшего в абсолютное равнодушие, было все равно: есть тут время или нет, течет оно куда-то или нет, соответствует ли тому, что существует в реальности, истекают ли те 13 часов, отведенных на процесс, после которого «все сбудется», или они еще вообще не начались.

Тем не менее наступил момент, когда окружающая среда начала изменяться. Причем очень быстро, как будто в давным-давно забытый Богом и людьми подвал пришла ремонтная бригада энтузиастов-предпринимателей, дабы возвести тут кафе-погребок. Или в вековую тайгу пришли первостроители, чтоб соорудить очередной гигант социндустрии. Каждый может выбрать то сравнение, которое ему лично ближе, как и тот масштаб преобразований, который ему больше по душе.

Все разом озарил свет. Не электрический и не дневной, а какой-то потусторонний, ни на что не похожий. Даже на голубое свечение вихревых электромагнитных токов или зеленоватое сияние «черного ящика». Вообще говоря, определить, какой оттенок имел этот свет, было очень трудно. Скорее всего лучшего определения, чем «радужный», не подберешь, потому что все семь цветов и бесчисленное множество оттенков, образованных, их соединением, играли вокруг меня. В глазах рябило, с непривычки, но я уже видел, что все это буйство цветов и оттенков происходит на знакомых мне стенах того самого помещения, не то церкви, не то концертного зала, где мне уже не раз доводилось бывать и в «дурацких снах» разных лет, и в двух первых БСК. Только на сей раз это уже однозначно была церковь.

Никаких кресел, конечно, не было и в помине. Были алтарь, иконостас, великое множество свечей, горевших повсюду, куда только взгляд доставал. При этом пламя свечей, как это ни удивительно, было самым разным по цвету. Одни горели нормальными красновато-оранжевыми огоньками, другие светились зеленым, третьи — фиолетовым, четвертые — синим или голубым, пятые — бордовым, или малиновым, шестые — желтым. На стенах просматривались росписи, постепенно переходящие на сводчатые потолки.

По-моему, впервые за все время своих визитов в это потустороннее заведение я поднял глаза вверх и увидел, что тут имеется огромный купол с голубовато-белых тонов росписью, изображающей ангелов с трубами. А через круглое отверстие в куполе, через стрельчатые окна расположенного над ним светового «барабана», и проливается вниз тот самый радужный свет, заполняющий храм. Впрочем, и свечи, горевшие в церкви, вносили свою

коллективную лепту в эту игру красок. Деталей росписи потолков и стен сквозь накатывавшие друг на друга, дробящиеся и смешивающиеся разноцветные световые волны я разобрать не мог, точно так же, как и разглядеть лики святых на иконостасе. Потому что сияние, исходившее от золотых окладов, было настолько ярким, что глаза на них не могли долго смотреть, прямо как на солнце.

В церкви я был совершенно один, как перст, что называется. Ни священника,

ни диакона, ни какого иного причета. Но вдруг откуда-то сверху, из-под купола, где располагались ангелы, дружно затрубили фанфары. Самый что ни на есть армейский сигнал «слушайте все», который я не слышал со времен октябрьских парадов на Красной площади. Когда я задрал голову, то увидел, что фреска с трубящими ангелами материализовалась. Теперь они в натуре порхали под куполом, трепеща крыльями, и трубили в золотистого цвета духовые инструменты. То ли горны, то ли фанфары — я тут не спец. Кроме того, ангелочки, до того пребывавшие в натуральном виде, то есть с крылышками и голыми попками, приоделись в ботиночки, белые гольфы, синие шорты и белые рубашки с алыми галстуками. Более того, когда я пригляделся к их кудрявым мордашкам, то и вовсе обалдел — все четверо были один к одному похожи на Володю Ульянова с октябрятской звездочки.

Сигнал «слушайте все» отзвучал, и изо всех углов, в которых не было ни единого певчего, так же, как, впрочем, и ни одного динамика, послышалось все нарастающее церковное пение. Когда-то, еще лет семь назад, когда я нерегулярно заходил во храм замаливать грехи, одна бабулъка пояснила, что данное произведение называется «Богородица-Дево, радуйся!».

Чем сильнее становилось песнопение, тем ярче сиял свет, исходивший из отверстия в куполе, а пионеры-ангелочки — их трубы или горны как-то незаметно испарились, подняли руки в приветственном салюте и зависли в воздухе, не переставая хлопать крылышками. Кроме того, появился запах — смолистый аромат новогодней елки, то есть, надо думать, рождественской.

Через минуту или две конус света, низвергавшийся в храм через отверстие в куполе, достиг яркости зенитного прожектора, которыми Жуков пытался ослепить немцев при начале штурма Берлина. Само собой, что смотреть на него стало больно и просто невозможно. Поэтому я опустил глаза и направил их на иконостас, хотя и туда было смотреть тяжко.