Как раз в этот момент в центральной части иконостаса, затмив собой всех остальных, воссияла одна из икон, Пресвятая Богородица.

В том мире, где я сейчас находился, никакие законы физики не действовали или действовали, но неправильно. Да и каноны православия, судя по всему, не очень соблюдались. Должно быть, ни наука, ни религия не имели, как говорится, адекватных представлений обо всех этих делах, потому что, с точки зрения физики, пучок света, направленный сверху вниз, не должен был освещать так ярко то, что не попадало под его лучи, а с точки зрения религии, то, что в роли ангелочков выступали крылатые пионеры в красных галстуках, вообще ни в какие ворота не лезло.

Воссиявшая икона тоже нарушила и каноны православия, и физические законы.

Хотя я никогда не интересовался иконописью, а потому, возможно, и не мог бы точно определить, что чему не соответствует, если 6 речь шла о каких-то особо мелких деталях или особенностях композиции. Я только слыхал, что бывают Богоматери Оранты и бывают Одигитрии, а может, и еще какие-то, но как они между собой различаются — понятия не имел. Однако я точно знал, что иконы Божьей Матери пишут совсем не так, как плакаты «Воин Красной Армии, спаси!». Такой плакат висел у нас в музее Боевой славы части, когда я служил в ГСВГ. Там был изображен окровавленный штык со свастикой, нацеленный на советскую женщину с ребенком. Так вот, на иконе, выбросившей из себя сноп света, сходящийся в одной точке, было изображено абсолютно то же самое. Только у женщины и ребенка были другие лица, к тому же с ореолами и нимбами. А штык, нацеленный на них, светился зловещим зеленоватым светом, как игла хорошо известного мне «ежа»…

Занятно, но мне тут же показалось, что пришла РНС. В том смысле, что мне кто-то подсказал прямо в мозг: это Вера, жена Клыка-Князева. Я о существовании такой дамы знал, но видеть ее воочию не приходилось. Ребенок, соответственно, был не Младенцем Иисусом, а сынишкой Клыка и Веры. Даже вспомнилось, что ему два года и что его зовут Юрой.

Еще через некоторое время мне показалось, будто сноп света, исходящий от пирамиды, на самом деле излучается каким-то источником, расположенным за моей спиной, чем-то вроде кинопроектора. И я легко принял эту «перестановку слагаемых». Как и вообще в жизни, часто менял стороны, на которых сражался. Может, так было проще воспринять то, что произошло потом.

А произошло вот что.

Статичное изображение плаката «Воин Красной Армии, спаси!» с изображением

Веры и Юры Князевых заструилось, размылось и исчезло, а на его местевозникло нечто вроде радужного тумана. Этот самый туман опять же удержался недолго, и появился новый плакат, тоже мне очень знакомый: «Родина-Мать зовет!» Пожалуй, удивила меня на сей раз только физиономия суровой старушки, изображенной на фоне многочисленных трехгранных штыков. Сначала мне показалось, будто она похожа на Марию Александровну Ульянову (урожденную Бланк), потом на Крупскую, так и не поменявшую фамилии, наконец, изобразилась моя собственная биологическая мать — Баринова Мария Николаевна (девичьей фамилии не знаю).

Уж кого-кого, а ее я здесь никак не ожидал увидеть. Тем более что за все время, прошедшее с момента моего возвращения в отеческую семью, я с ней очень редко общался.

Ее отношение ко мне было всегда одним и тем же, начиная с того давнего дня, когда Сергей Сергеевич представил меня ей и сказал: «Маша, это наш Дима. Я его нашел».

Не знаю, как он, а я тогда, накануне этого дня, ночь не спал. Как же, думалось, увижу маму… Ту, которой у меня не было двадцать лет. И не приемную, не мачеху, а настоящую, ту, которая меня на свет произвела. Чудо-юдо тоже волновался, и когда мы ехали на его тогда еще не старой «Волге» с дачи на городскую квартиру, он долго и сбивчиво инструктировал меня, как надо себя вести, что говорить и чего не надо, о чем спрашивать, а о чем нет, будто речь шла не о встрече сына и матери, а следователя и подследственного. А я именно тогда, в машине, когда отец сказал, что уже предупредил мать, с кем ей предстоит встретиться, впервые подумал: а почему она сама не приехала? Почему решила ждать, пока Сергей Сергеевич привезет ей сына на аудиенцию? Неужели у матери, которая 20 лет считала чадо без вести пропавшим, не проявился хотя бы инстинкт? Но этот вопрос я не задал вслух даже Чуду-юду.

А сама встреча получилась такой, что я постарался саму память о ней упрятать в дальние закоулки мозга. Чтоб не вспоминать о ней вообще.

Никакой вины со своей собственной стороны, да и со стороны Чуда-юда я ни тогда, ни сейчас не ощущал. Напротив, я удивлялся, как у меня вынесли нервишки, и я не натворил тогда никаких глупостей. Ведь вся теплота, вся переполнявшая меня радость, вся сыновняя любовь были заморожены одной короткой ледяной фразой: «Кого ты привел, Сережа?» Я остолбенел, я был готов провалиться сквозь землю! Ведь она должна была узнать меня, потому что я хоть и не дорос до отцовского роста, но на физиономию смотрелся точь-в-точь таким, каким он был в мои годы. Но она не узнала, а точнее — не захотела узнать. Повернулась и ушла. Все эти четырнадцать лет у нее оставался один сын — Мишка. Меня как бы не было, не существовало, хотя она, в общем, не отказывалась от всех четверых внуков. Только вот путала иногда и называла Кольку — Сережей, а Катю — Ирой. Наоборот, как ни странно, никогда не бывало, даже сами поросята это заметили.

Конечно, мы с отцом много раз обсуждали эту ситуацию в своем кругу. Не слишком часто, потому что у нас было много других тем для разговоров, но все-таки если случалось время потрепаться не на наши «производственные» темы, то мы уделяли какое-то время данному феномену. Именно так — феноменом

— именовал Чудо-юдо наши отношения с матерью.

Без участия Чуда-юда мне бы и вовсе ничего не понять, ибо я почти не общался с Марией Николаевной, а он как-никак проводил с ней какое-то время и имел возможность задавать вопросы. Правда, прямых ответов на них, то есть таких, которые однозначно объясняли бы, почему она не хочет признать меня за своего родного сына, отец так и не добился. Некие объяснения ему удалось получить лишь косвенным путем, анализируя ее отдельные высказывания и замечания, звучавшие в самых разнообразных контекстах, которые иной раз ко мне вообще не относились.

У Чуда-юда возникли две основные версии, которые, в принципе, могли быть близки к реальной ситуации.

Первая версия предполагала, что Мария Николаевна переживает свою вину. То есть до сих пор не может простить себе то, что оставила меня в коляске у магазина, откуда меня похитили цыгане, на двадцать лет разлучив с родителями. И то, что она не может избыть, как говорится, этот комплекс вины, заставляет ее относиться ко мне как к живому укору, с подчеркнутой отстраненностью, чтоб лишний раз не ранить свое сердце. Иногда я был готов поверить в эту очень уж сомнительную версию, особенно тогда, когда сталкивался с какими-то очередными загадками женской психологии, преподносимыми дамами, с которыми я имел честь общаться. Прежде всего, когда Хрюшка чего-то отчебучивала, устраивая мне какой-нибудь крупный скандал по пустяковейшему поводу, или, наоборот, не обращала внимания на вполне серьезные нарушения дисциплины с моей стороны.