Раненый бился в конвульсиях: захлебываться собственной кровью – не самая легкая смерть. Я опустил ствол, выстрелил ему в висок; парень замер на грязном снегу. Навсегда. Тишина сначала показалась мне полной. Вот только магнитола в джипе вибрировала вполголоса: «Забирай свое и беги-беги-беги, уноси свои ноги-ноги-ноги…» Эти двое уже наслушались. И – отбегались.

Я оглянулся, почувствовав на себе взгляд. Котельщик Ваня стал абсолютно серого цвета; он сидел, вжавшись в сиденье, обеими руками прижимая к груди бутылку с водкой. Глаза его словно говорили: «Вот и попил водочки…»

– Чего застыл? – оскалился я, изображая улыбку. – Наливай да пей. Только мне оставь.

– Ты ж… Ты ж…

– Ну?!

– Ты ж за рулем!..

– Ну ты сказал! ГАИ тут вроде нету, а? Обнюхивать некому!

– Эт точно, – с готовностью кивнул Иван, хихикнул нервно, наплескал себе в стакан.

Я поднялся на подножку, перехватил бутылку, звонко стукнулся о хрущевский:

– С тренером! Ну? Махнули?

В этот раз истопник влил стакан летом, даже не глотая. Я выпил остаток водки из горлышка. Выдохнул:

– Ну и ладушки. По коням! Или ты останешься?

– Да чё я, совсем дурной? – Лицо его нежданно озарилось полным умиротворением: опохмелка про-шла целиком и полностью, а все остальное… Остальное было несущественно. Глаза его прояснились совершенно, Иван глянул на меня лукаво, изрек: – А ты не шофер.

– Ну? Сам догадался?

– За что этих-то застрелил?

– Было бы за что, головы бы поотрывал! Держи. – Я протянул ему пакет со второй бутылкой и нехитрой снедью. – Чувствую, мне сегодня не до выпивки будет.

– Ну, тогда я пошел?

– Валяй. А ты не из пугливых, а, Иван?

– А чего в этой жизни бояться, окромя «белочки»? А от нее я сегодня точно утек. Но и спросить дозволь…

– Ну?

– За кого воюешь-то?

– За тебя.

– Как это?

– Пока ты водочку пьешь, воевать кто-то должен?

– Попрекаешь?

– Не-а. Каждому свое. Топи, а то начальство вымерзнет.

– Я не начальство топлю. Пять домов заводских.

– Тогда тем более.

– А ты это… Ты мне маслину в затылок не наладишь? Как тому?

– Была бы охота, я б тебя прямо в машине расписал.

– И то верно. Вот ведь, цветочки-лютики. – Иван разразился длинной и витиеватой матерной тирадой, приободряя себя, соскочил с подножки, ступил с дороги в снег и через мгновение исчез во тьме. Как растворился.

Рация, тихо лежащая рядом с убитым на дороге, запиликала едва слышным зуммером вызова. Я поднял прибор. Попроще, чем «Эхо», но тоже ничего. По-чему парень дернулся за стволом, если до этого базарил вполне по-свойски, как бригадир с мужиком? Видно, нашли повязанного водилу «зилка». Жаль, отогнать «жигуленок» подальше терпения не хватило. Что теперь?

Я щелкнул тумблером, услышал:

– Я – Кадет. Бутик, что там у вас?

– «Анри», – назвал я ключевое слово, услышанное от пленного. – Я – Голик. Доложи Первому, что Козырь жив.

– Что?

– Что слышал! Подтверждение его смерти было?

– Да я…

– Головка от ружья! Слушай, Кадет, ты бы не умничал и передал Ильичу, что просят, а? У меня рация полетела, а то я бы сам доложился…

– Ты кто вообще такой, Голик?

– Из приезжей Команды.

– А как ты оказался…

– Не твое дело.

– Где Бутик?

– На том свете. Вместе с напарником.

– А в грузовичке?

– Шпана. Но ловкий – стрелял быстро. Из Козыревых парней. Я его завалил.

– А ты каким боком во все это?..

– Правым! Короче: доложи Ильичу, тьфу, Первому, что Козырь жив, акция провалилась, завод обставлен братвой. Работаю запасной вариант.

– Что?

– Запасной вариант. Так Первому и передай. Дословно. Он поймет. Конец связи.

Уф! Если бы я сам мог понять, что намутил! Видно, такая уж доля у проводника Сусанина: чем дальше в лес, тем гуще елки, чем больше дров, тем злее волки! Операцией руководят люди умные, пусть они ребусы и гадают! И главный ребус для них в том, чтобы и акт провести, и девственность сохранить! Шуметь им нельзя, а мне – обязательно. Естественно, расшифровать мою «дурочку» легче легкого, но на все нужно время. Для них время – золото, для меня – жизнь.

Филин сидел за столом, щуря красные от недосыпа и табачного дыма глаза. Перед ним стоял включенный компьютер и аппарат спецсвязи. Чуть в стороне – импортная кофеварка. В воздухе плавали клубы табачного дыма и аромат кофе.

Степан Ильич Панкратов расположился напротив. На голове надеты наушники с микрофоном.

Филин встал, подошел к окну, приоткрыл жалюзи. Территория завода тонула во тьме; только в километре от административного корпуса стояли за отдельным высоким бетонным забором корпуса «Цеха-К». Та территория была залита светом. Но свет был белый, мертвенный, неживой.

– Ильич, а ты не задумывался, почему священники и убийцы всегда одеты в черное?

– Что? – поднял голову Панкратов.

– «Мне день и ночь покоя не дает мой черный человек… За мною всюду как тень он гонится»[20], – тихо прошептал Филин.

Неслышно подошел к столу, опустился в кресло, вставил в рот-щель очередную сигарету, щелкнул зажигалкой. Кофеварка пропищала и нацедила в подставленную чашку крепчайшего кофе. Геннадий Валентинович взял с приставного столика бутылку коньяку, плеснул в стакан, на донышко, выпил, поморщившись, как лекарство, запил горьким кофе. Посмотрел на экран компьютера:

– Наши друзья в полете уже двенадцать минут.

Панкратов только пожал плечами:

– Пока все штатно.

– Кроме того, что мы сильно припозднились.

Панкратов промолчал. Любые разговоры его тяготили. Филин просто дошел до той крайней степени нервного напряжения, когда хочется говорить любые пустопорожние фразы, задирать окружающих, в данном случае его, Панкратова, но не молчать.

– По-моему, все складывается нормально.

– Свое «по-моему» выброси на помойку! – скаламбурил Филин и оскалил желтые от сигарет и кофе зубы. – Ох, какие кошки скребут у меня на душе! Не кошки – тигры!

– За такой бумагой мы – как в крепости!

– На всякую крепость бывает свой подкоп! Дедушка проснулся и уволил всю свору: Югашева, Самостьянова… А этот новый генерал-полковник…