Однако подобные типы не могли составить конкуренцию Баштакову. Он устраивал высшее начальство по многим причинам – знал свои обязанности и умело исполнял их, был всегда уравновешен, вежлив, корректен, отличался чёткостью и скрупулёзностью. И даже то, что время от времени он опротестовывал отдельные «дела», воспринималось как положительный фактор. Тем более что его позиция, как правило, одерживала верх. Кроме того, начспецотдела был трезвенник. Это качество особенно ценилось. (Однако порой, когда нервы не выдерживали, и он готов был лезть на стенку, под утро выходного дня позволял себе опрокинуть почти стакан «белой головки». Из любимого гранёного графинчика.)

Баштаков имел дело с весьма специфической сферой бытия, о которой не только к ночи, но и светлым днём нормальные люди старались не думать.

Здесь были свои особые правила. Например, одежда, личные вещи казнённого подлежали сожжению. Во избежание наживы. Зловещий произвол соседствовал с заботой о нравственных нормах. А по сути, конечно, с заботой о том, чтобы информация о совершённых в подвалах акциях не пробивалась наверх, к людям.

Но всё равно до начспецотдела порой доходила информация о конфликтах на «вещевой» почве. Так, однажды кто-то из родных погибшего узнал на ком-то свитер, принадлежавший «врагу народа». След привёл к исполнителю акта, то бишь палачу, продавшему «трофей». Баштаков принял самые суровые меры к нарушителю общепринятого порядка. Провинившегося тоже казнили.

Дотошность Баштакова в исполнении инструкций изжила эту раздражавшую начальство практику. И была зачислена в актив начальника Спецотдела.

Баштаков редко появлялся на улице в форме. Если такое всё же случалось то он не без удовлетворения наблюдал, как прохожие, увидев ромб в петлице на гимнастёрке, изумлялись, и, обернувшись, некоторое время смотрели ему вслед. А те, кто знал толк в значении нашивок, обнаружив на рукаве чекистскую эмблему, сразу втягивали голову в плечи и старались быстрее разминуться с ним. Такая опасливость посторонних портила ему настроение, угнетала, заставляла основательно призадуматься.

Глубокой ночью, а чаще под утро, когда Баштаков возвращался домой на Большую Калужскую улицу, где жил с рослой, полноватой супругой и миловидной дочерью, дворники в белых фартуках встречали его неизменным глубоким поклоном.

Жильцы дома поначалу любопытствовали и специально уже где-то поближе к полудню, когда Баштаков обычно уезжал на службу, прогуливались около дома, чтобы убедиться в правоте соседей, утверждавших, что за малорослым квартиросъёмщиком приезжает шикарный семиместный «ЗиС-101». Убедившись в правоте слухов, старались избегать с ним встреч. От греха подальше.

Баштаков не то чтобы был высокообразован, но в молодости любил поэзию, утверждал даже, что читал «Фауста», но особенно любил в литературных беседах сравнивать Пушкина и Лермонтова, предпочитая второго первому, был в курсе и современных новинок, критически относился к конъюнктурным произведениям, обожал балет, коллекционировал пластинки, в основном симфоническую музыку. С отличием окончил Менделеевский институт, сразу был рекомендован в аспирантуру, гордился темой будущей диссертации, но партком института рекомендовал его на работу в ОГПУ. По всем данным он подходил: и по происхождению, и по трудолюбию, и по добросовестности, и прежде всего по тому, что был кандидатом в члены ВКП(б), любые поручения которой он чётко выполнял.

Баштаков неплохо играл в шахматы и всегда радовался победе. Проигрывать, как и все, не любил, но умел сохранять при этом невозмутимый вид, удачно острил и даже иногда посмеивался. Эти достоинства особенно ценили в семье – жена, женщина добрая и сговорчивая, заботилась о нём, как о малом ребёнке, но в отличие от супруга была азартным игроком на бегах… Едва в её руки попадали деньги, она тотчас же отправлялась на ипподром, где, конечно, за редким исключением, просаживала зарплату мужа. Он дулся и терпел. До скандалов не доходило. Относился с сочувствием, считал увлечение жены недугом.

Дочь соглашалась с определением отца, любила его и гордилась им. Наверняка не знала, чем именно он занят на службе.

Баштаков знал жизнь. Она приучила его не доверять людям – в слишком мрачном виде они представали перед ним. Жалость давно покинула его душу, притупилась, а мерзости, которые он обнаруживал в поведении не только палачей, но и порой их жертв, не внушали к ним ни любви, ни уважения, ни сострадания. Но не ко всем одинаково. Частенько кому-то из жертв сочувствовал. Иногда подолгу оставался мрачен. Понимал…

Естественно, каждый воспринимает окружающее сквозь призму собственной судьбы. Баштаков не был исключением. В одном он был твёрдо уверен: ничего просто так с неба не падает, и зависть, наговоры, мстительность тоже имеют под собой причину. Поэтому глядеть надо в оба. «Вот при коммунизме, – говорил он частенько, – наверное, будет иначе».

– А покамест надо ухо держать востро и язык прикусить зубами, – советовал он своим близким, улыбаясь. – Это и спокойнее, и безопаснее.

Начспецотдела обожал собак, хотя дома их иметь не хотел, аргументируя это противоречие тем, что животное со временем неизбежно становится членом семьи, за которого так же переживаешь, как за близкого человека. А это он считал непозволительной роскошью. Переживаний ему хватало на службе.

Его сочувствие к собакам, особенно к бездомным, покалеченным, замечали лишь жена, дочь да дворники домоуправления. В редко выпадавшие на его долю выходные дни он с раннего утра уходил в Нескучный сад, что располагался через дорогу, прихватывал с собой сверточек с костями или другими припасами и, зная овраг, где собираются бездомные, всеми гонимые четвероногие, кормил их. Получал от этого удовольствие.

Что им руководило в этих прогулках, трудно сказать. Может быть, обычная сентиментальность, которая нередко свойственна людям, не испытывающим в то же время жалости к своим собратьям. А может быть, таким образом он как бы искупал свою неискупимую вину перед людьми?..

Деятельность Спецотдела не занимала мысли тех, чьи «дела» направлялись туда как в заключительную инстанцию. Но получилось так, что судьбы некоторых резко изменились на этом завершающем и казавшемся безысходном этапе. Они ничего не знали о том, что именно здесь будет приостановлено движение к пропасти. Но сам факт – непостижимый с точки зрения логики действия запущенного механизма – сохранялся в памяти на всю оставшуюся жизнь.

Будучи для спасённых невидимкой, Баштаков знал наперечёт всех действующих лиц этих пересмотров. Они были для него словно лучи света в тёмном, длинном тоннеле, движение по которому было особенно тягостным, мучительным из-за творившегося там зла.

Для всех же остальных Баштаков был тем, кто олицетворяет возглавляемую службу, ибо они были, как и единицы спасённых им, безвинными жертвами режима.

Конечно, через отдел проходили и «дела» заброшенных из-за рубежа лазутчиков, диверсантов, шпионов, террористов, убийц. Отъявленных врагов у Советов было более чем достаточно, и они не сидели сложа руки. Но на фоне многих сотен тысяч, а, быть может, и большего числа людей, за которыми не было никакой вины, процент этой «законной» категории был незначителен.