Горький ответил, что «Русский современник» тоже возобновляется, что вся беллетристика будет отныне там, а «Беседа» станет «журналом критики и науки». И то и другое осталось, как и предполагал Владислав Фелицианович, пустыми посулами. Горький обманывал себя, чтобы облегчить себе неизбежный компромисс. Как далеко этот компромисс зайдет, под какими текстами будет стоять горьковская подпись — в 1925 году этого Ходасевич себе и представить не мог. Понимал он одно: если бы «Беседа» в самом деле стала издаваться в Петербурге (как по-прежнему называл город не только сам поэт, но и Горький в письмах к нему), если бы «Русский современник» возродился — все равно автору статьи «Господин Родов» и ряда других, столь же крамольных текстов, написанных с ведома, одобрения, а иногда и по прямой наводке Горького, места в этих журналах уже не было бы.

В этих условиях Ходасевич делает свой выбор: «прострадав несколько дней», решает на письмо от 13 августа 1925 года Горькому не отвечать. «На том кончились наши отношения. Замечательно, что, не получая от меня ответа, Горький тоже мне больше уже не писал: он понял, что я все понял. Возможно и то, что моя близость в новых обстоятельствах становилась для него неудобна»[602]. Впрочем, и Ходасевичу продолжающиеся дружеские отношения с Горьким мешали бы обустроиться в эмигрантском Париже.

Прекращение дружбы обошлось без резкостей и взаимных выпадов, но обида осталась — во всяком случае, со стороны Горького. Ко второй половине 1925 года относится его дневниковая запись со следующей жесткой характеристикой Ходасевича:

«Странный человек. Умен, но есть в нем жалкая торопливость заявить о своем уме всему живущему, даже мухам. Талантливо, трогательно сочиняет очень хорошие стихи, весьма искусно соединяя в них Бодлера с Верленом. Но основным ремеслом своим сделал злое слово и весьма изощрился в этом. <…>

Убежден, что реальный мир ему, символисту по должности, враждебен и противен, но очень высоко ценит маленькие удобства и удовольствия мира сего.

Вне поисков цветов зла ум его ленив. В оценке людей и явлений жизни — беззаботен, тороплив, и часто беззаботность граничит у него с обывательским невежеством»[603].

Эта несправедливая, пристрастная характеристика человека, перед которым Горький еще недавно преклонялся, основана тем не менее на знании и понимании некоторых действительно уязвимых особенностей личности Ходасевича. Очень похожие вещи писал о Ходасевиче Андрей Белый, чья обида и злость тоже родились из перекипевшей «конкретной любви». Любовь самого Ходасевича к Белому при этом оставалась неизменной; в каком-то смысле, несмотря на злые слова, которые приходилось ему позднее говорить и писать, сохранялось у него и теплое чувство к Горькому.

Постепенно прерывается и эпистолярное общение со знакомыми в России. Их становится все меньше. В 1925 году умер Гершензон, в том же году пришел ложный слух о смерти Бориса Садовского. В 1925–1926 годах Ходасевич еще обменялся несколькими письмами с Борисом Диатроптовым, с Идой Наппельбаум и ее мужем Михаилом Фроманом, наконец, с Анной Ивановной, по-прежнему безденежной, больной и несчастной. 24 апреля 1925 года, сразу же по прибытии в Париж, он пишет ей: «Милая Анюта, меня угнетает твое нездоровье, но я совершенно беспомощен. Сейчас у меня в кармане 25 франков, т. е. меньше 2 ½ червонцев. Мне самому в Париже будет так трудно, что я и не знаю, как буду зарабатывать. Заработков нет никаких. <…> Однако буду посылать тебе книги, как обещал. Не думай, Бога ради, что я не хочу тебе помочь»[604]. Все же бывшая жена помнит и о литературных делах мужа, просит присылать стихи, поздравляет Владислава Фелициановича с юбилеем — двадцатилетием первой публикации. Но в следующем году Ходасевич уже не рискует писать Анне Ивановне от своего имени. Три последних письма посланы с чужого адреса и за подписью В. Медведев («мышь» должна была понять, кто это такой). Третье письмо для пущей конспирации вообще адресовано «Соне» (то есть Софье Бекетовой). Ходасевич по-прежнему, теперь уже под маской, проявляет заботу о бывшей жене, беспокоится о получении Анной Ивановной каких-то причитающихся ему денег «из Союза» (вероятно, старых гонораров), пытается переслать ей подарок («что-нибудь из обуви» — но оказывается, что «теперь у Вас такие пошлины, что послать невозможно»[605]). О «Вашем бывшем муже» В. Медведев пишет в третьем лице — и настойчиво дает понять не всегда понятливой Анне Ивановне: «По-моему, Вам не стоит к нему ни с чем обращаться. Это, извините за откровенность, тип отпетый. Если что нужно, пишите мне»[606]

Но и такая переписка заглохла: «занавес» становился все более непроницаемым. О дальнейшей судьбе друг друга бывшие супруги почти ничего не знали. О жизни Анны Ивановны Ходасевич и мы знаем мало. В начале 1930-х у нее был роман с каким-то человеком намного ее моложе, которого через некоторое время арестовали и посадили. Эдгар Гренцион стал актером, детское имя Гаррик стало его сценическим псевдонимом[607]. Дважды он снимался в кино: в «Петре I» (1938, в роли Карла XII) и в «Героях Шипки» (1954). Умер он от рака предположительно в 1957 году. Анна Ивановна пережила сына, ее не стало в 1964 году. В последние годы жизни она подрабатывала, перепечатывая за деньги стихи Ходасевича с хранившихся у нее рукописей.

2

В Париже в 1925–1926 годах Ходасевич писал много — и главным образом не стихи.

«Для себя» он начал повесть и даже получил за нее аванс от «Современных записок». Судя по письмам автора знакомым и по фрагменту, напечатанному в «Возрождении» в 1931 году (14 апреля), этот замысел отпочковался от очерка о Брюсове; прототипами главных героев — писателя Гомборова, редактора журнала «Меркурий», и милой провинциалки Сонечки Мамоновой — были Валерий Брюсов и Надя Львова. Однако вокруг главного сюжета наслаивались боковые: Ходасевич задумал произведение, в котором отразились бы не только его воспоминания о символистском мире, но и существовавший в его сознании образ предвоенной России. Как будто он хотел бросить вызов Горькому, прозаику-реалисту, страстно мечтавшему написать за жизнь хотя бы одно по-настоящему хорошее стихотворение, да так и не написавшему, причем — на его же собственной территории:

«Человек хоронит отца, через погребальную контору Быстрова, за восемьдесят рублей — и все очень прилично. А через два года, когда приходится хоронить мать, тот же Быстров за такой же гроб, такие же свечи, дроги и прочее берет уже девяносто. Помилуйте, с какой стати? А с такой стати, что человек, ну, скажем, помощник податного инспектора Копылов, от похорон отца до похорон матери жил два года, нисколько не думая ни о Быстрове, ни об Александрове, даже едва замечая их просторные витрины, сияющие такою важною, такою непреходящею красотой гробов. А меж тем съезд пчеловодов поднял цены на воск, и оттого вздорожали свечи; вздорожала парча, вздорожали шнуры и кисти, потому что с канительницами нет никакого сладу; овес — и тот вздорожал»[608].