Гольцман нарядился в парадный костюм (день рождения? встреча отставных?), и седина его показалась особенно белой, костяной, и поредела так, что просвечивала, розовыми и малиновыми пятнами зияла кожа. Гольцман (по левую руку от меня, лицом в окошко) вывернулся боком на любимом кресле, словно болел зад, поерзывал: слышит меня? – мы не взяли Кирпичникова, доверенности нет. Он улетел.

– Предлагаю искать в Германии выходы на мать Кирпичникова, сближаться с ней на личной основе – доверенность может подписать и она, – дебил Чухарев рассуждал как победитель, теперь ему казалось: если бы Кирпичникова брал он… – Либо представить в ФСБ поддельную доверенность от Кирпичникова. Паспортные данные мы его знаем, а в Германии его не пробьют, – и заткнулся, не обнаружив на себе ни одного взгляда.

– По Шахуриным чисто. Петрова жизнь промолчала. Мы не говорили только с внучкой Олей, что отравилась… Можно раскопать могилу. Остался Хххххх. Если он действительно мертв, ищем родственников. Ты, – кивнул Чухареву, – возьмешь базу прописки МВД и обзвонишь всех жителей Москвы по фамилии Хххххх, с любыми инициалами. Не должно быть много, редкая фамилия. Я бегло посмотрел – сразу двое: Хххххх Р.А. и Хххххх Н.М. – оба или обе почему-то на Братской улице. Посмотри. Мы едем в Мексику. Но главное – Хххххх, – я поморщился от предстоящей правды, так похожей на ложь. – Это наша единственная возможность попасть на место событий – в третье июня. Александр Наумович. Александр Наумович!

Очнулся и сморгнул слезящимися глазами: да?

– Едем в Мексику. Работа с людьми, Александр Наумович, скрывающими правду, тупыми ребятами, не знающими по-русски, можете отказаться, но ваш опыт…

Он неопределенно пожал плечами. Разошлись, секретарша возвращала стулья на место и убирала стаканы, пользуясь случаем побыть рядом.

– А вы бы хотели оказаться вместо них? – И всмотрелась в меня с неприятной зоркостью, мой ответ что-то важное означал для нее, на все обозримое будущее. – Чтобы нашелся человек… Потом. Узнавал бы про вас… Возвращал. Косточки. Додумывал то, что не нашел. Без жалости.

Моя жизнь. А что такого особенного в моей жизни? Ее все равно что нет. Я не придумал, что ответить, лень. Алена распахнула дверь.

– Из-ви-ни-те! Я не помешала? – красная морда, жадные глаза – все ощупать: что, как? – вынюхать. – Маша! Найдите время разобраться на вашем столе! Устроили помойку! Вам платят не за то, чтобы вы торчали в этом кабинете размалеванная, как кукла! …Мой милый, мой любимый, что эта… все время у тебя? Что вы тут реша-али? Подожди-ка! – Алена комедийно попрыгала к двери, захлопнула; жалко играя губами, вернулась, обогнув стол. – Ты так устал… Так много работаешь. И днем, – она хрипло хохотнула не своим голосом, – и ночью, – она старалась выглядеть довольной, вдруг: потрогай у меня там, и я полез, переступая пальцами по стерне двухдневной щетины – она шептала: ну как там? – мяконько? – Когда прилично вытащить руку, чтобы отстали и отпустили, – я тер, втыкал, стараясь не расцарапать ногтями, пока ей не показалось: достаточно. Куда бы деться насовсем. Скорее уехать.

Конвой готов – Алена ждала в машине, обозленная и почерневшая: что могло… Проверила мою почту? Я оглянулся на бег каблуков и собственное имя – секретарша. Что? что? что?!

– Хотела напомнить – Александр Наумович ходил на обследование. Поговорите с ним, пожалуйста…

– Купите на завтра один билет, самолет, Симферополь, вот паспорт. – Чуть не добавил: полетите со мной?

В прохладном полумраке, сделанном добрыми руками, избавленный от галстука и пиджака, Гольцман полулежал на диване, пролистывая папки с наклейкой «Мексика» на корешках – не ожидал, что я вернусь, – и благодарно улыбнулся:

– Напрасно ты… Вроде все в порядке. Пришлось обследовать толстую кишку. Обследование болезненное. Врач посмотрел… Сказал: ничего нет, «Я ничего такого не вижу», – Гольцман удовлетворенно улыбнулся. – И я как-то сразу успокоился. Я тебе не говорил, но когда каждый… Когда начали худеть? когда начали слабеть? когда? когда? – Гольцман резко выпрямился, словно показывая свою силу. – Я не слабею! Это терапевт меня поначалу напугал. В анализах низкий гемоглобин. Похоже на очаговое поражение печени. Или скрытую форму гепатита.

– Ну теперь-то все?

– Да. Для гемоглобина гранаты ем – Маша принесла, препараты железа куплю. Но врач посоветовал все-таки сходить в межрайонную поликлинику, посмотреть поглубже. Он смотрел сантиметров двадцать-тридцать кишки. А там есть какая-то японская штука, не надо на коленках, лежишь на боку. Обследоваться не помешает.

Я посидел с ним положенное, трижды ответив по телефону Алене, она молчала до дома, но дальше уже не ждала.

Ты любишь меня? Ты возвращался кому-то позвонить? Почему она так обращается к тебе? Кто? Не строй из себя дурака, ты же понимаешь, о ком я говорю. Почему она бежит за тобой по улице? Ты хочешь жить один? Может быть, тебе действительно лучше одному, и то, что я сделала… то, что совершила… весь этот ужас… Скажи: ты любишь меня? Кто тебе звонил вчера вечером? Почему тогда ты ушел говорить на кухню и дверь закрыл? Где ты был днем? От Кирпичникова вы ушли в двенадцать, а на работу ты приехал в три. У тебя был отключен телефон – я знаю, что это значит!!! Это никогда не кончится! Я не могу с этим жить. Меня просто не хватит на это! – Она плакала, отталкивая мои руки, потом плакала еще, обняв меня, потом целовала, еле уговорил погулять, пока не стемнеет. Мы ходили по парку вдоль Больших Академических прудов, я все время думал, о чем поговорить еще, если наступит тишина, а завтра без предупреждений вырваться и улететь в Феодосию.

Утром я двигался с бесцельной замедленностью, чувствуя себя щепкой, плывущей сонной, пустой дорогой в Шереметьево и дальше: от паспортного контроля до таможни, предопределив себя на многие часы вперед.

Из иллюминатора дуло, стена салона покрылась холодной росой.

Синяя портьера, скрывающая стюардесс, по-театральному волнующе колыхалась, ругалась всем недовольная вечная тетка из бизнес-класса, навьюченная пакетами «дьюти фри». Я почитал инструкции и почувствовал себя ничтожеством перед «расстегнуть ремень, выдернуть за тросик шпильки из штырей чехла и вытолкнуть трап наружу».

Трансфер в виде дохлого «Москвича» – водитель дорогой в Феодосию (равнина, затем татарские холмы) рассказывал советскую старину: базы подводных лодок, выдерживали прямое попадание термоядерной бомбы! – добавил:

– За голубые плавки во время «оранжевой» революции могли избить. – И простился: – Добавишь двадцаточку? Чтобы отдыхали вы хорошо, а умирали еще лучше!

Надо мной летали комары, а повыше кружили чайки. Рай – все приехали счастливо жить. В каждом подвальном окошке, на каждой веревочке над голубятней, на гаражных воротах и сарайных дверях сушатся плавки и купальники. В отгороженных уголках под табличкой «сладкая вата» темные люди прядут неспешно, и снежная пряжа в их руках собирается в кокон, напухает в папаху. Отъезжающие фотографируются в обнимку в усадебной беседке со скульптурой полуодетой греческой женщины – скульптура с брезгливым видом отвернулась от собравшейся очереди.