— …С чем подходим к очередному съезду?! Что несем на алтарь отечества?!

В парткабинете было холодно, за побелевшим от инея окошком стоял морозный февраль 1981-го. Через несколько дней в Москве должен был открыться XXVI съезд КПСС, и на улицах выросли уже щиты с плановыми цифрами очередной пятилетки: приросты по стали, нефти, углю, квадратным метрам жилья и тоннам зерновых.

— Когда-то был энтузиазм, — ярился лектор, — кидались занимать очереди в военкоматы! А теперь энтузиазм — кидаемся занимать очереди в ювелирные магазины!

Да, верно, — подумал Григорьев. — В какой город ни въезжаешь на утреннем автобусе из аэропорта, — в Минск, в Киев, в Куйбышев, в Новосибирск, — везде одно и то же: если увидишь на пустынной улице дожидающуюся открытия магазина очередь, значит, там ювелирный. Еще несколько лет назад такого не было.

— …Фарс, бесстыдный фарс! — лектор уже клеймил новоизбранного американского президента. — Во главе мировой державы встал бездарный актеришка из вестернов. Ковбоев и шерифов играл. Все-то его роли: прыгает на коня, либо спрыгивает с коня.

По рядам прокатился смешок. Лектор нахмурился:

— А вы знаете, что этот Рейган велел своим экспертам проанализировать ситуацию в нашей стране? И те доложили: Советский Союз, как великая держава, ДОЖИВАЕТ ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ…

По рядам пронесся и угас тихий стон. Воцарилась испуганная тишина.

Лектор взметнул руку:

— Понимаю ваше возмущение, товарищи. Но этот бред делом придется опровергать, делом!

Похоже, он не притворялся, его действительно трясло от ярости:

— Этот Рейган — выродок хуже Гитлера! Он говорит: коммунисты не верят в бога, не верят в загробную жизнь, поэтому их надо уничтожить! Но ничего, ничего… — ненавидящий голос зазвенел острым металлом: — Есть закономерность: ни один президент США, избранный в год, который оканчивается нулем, не просидел положенный срок, либо умер, либо погиб. Вспомните: Линкольн, Рузвельт, Кеннеди. И этот погибнет!!

Слушатели недоверчиво зашевелились.

Что за дичь? — подумал Григорьев. — Ну, Кеннеди, избранного в шестидесятом, убили на первом сроке, верно. А насчет Линкольна и Рузвельта — вранье. Линкольна выбирали дважды — в тысяча восемьсот шестидесятом и в шестьдесят четвертом, первый срок закончил благополучно, застрелили на втором. А Рузвельта в девятьсот сороковом году избрали не в первый, а в третий раз подряд, и умер он не на этом сроке, а на следующем, снова переизбранный в сорок четвертом.

От слов лектора в самом деле повеяло чем-то жутковатым. Ведь лектор, какой ни есть, а представитель власти. До чего ж мы докатились, если уповаем на такую дешевую мистику! Фантасмагория… И всё — вот так, буднично.

Хотя, вообще всё буднично. Димка в тюрьме. Марик вместо своей науки занимается черт знает чем. У самого — развалилась семья, отняли любимую работу, рассказы возвращаются из журналов с идиотскими рецензиями. И всё — просто, обыденно, тихо.

Но тишина взорвалась. В марте 1981-го ему на работу позвонила плачущая Стелла:

— Димочка разбился! На машине-е!

А у Григорьева, как всегда, стол был завален телеграммами и письмами с заводов, по местному телефону трезвонили из цехов и с испытательной. Беги туда, беги сюда, голова кругом. В первый миг даже всплеснуло раздражение на Димку: да что он вечно в какие-то истории попадает! Но в следующую секунду (и ужаснуться сам себе не успел) этот морок схлынул, мир вокруг сфокусировался, точно матовое стекло навели на резкость, и Григорьев уже кричал в трубку какие-то слова утешения, записывал адрес больницы, а потом с колотящимся сердцем бежал по сырому мартовскому снегу…

Больничная палата, грязноватая, с облупленными стенами, показалась копией той, в которой недавно лежал отец. Те же тесно составленные койки, полтора десятка больных. Тот же невыносимый воздух — удушливый настой медикаментозных запахов и испарений немытых человеческих тел. Вся-то разница, что отделение не кардиологическое, а травматологическое, везде гипсовые повязки и бинты.

Один Димка лежал без всяких повязок, только на обритой наголо сизой голове желтели наклейки пластыря. Лицо его еще больше осунулось и в больничном освещении казалось даже не бледным, а синеватым. Глаза точно заволокло мутноватой пленкой. Веки непроизвольно подергивались, как будто он пытался подмигнуть.

— Хотел в Ленинград лишний раз попасть, — тихо говорил Димка. — А у нас машину отправляли за продуктами. Напросился. Двое в кабину сели, к водителю, меня в кузов. На гололеде набок грохнулись. Тем, в кабине, хоть бы что, а я — вылетел и башкой ударился.

— Ничего, ничего, — успокаивал Григорьев. — Живой остался, всё пройдет.

— Да мне уже лучше, — говорил Димка. — Раньше встать не мог, падал, а теперь до туалета сам дохожу. Вот только башка болит, хоть кричи. Анальгину примешь, часа на полтора полегче, потом — опять. Как будто молотком отбойным в черепушке долбают… Мне по-настоящему в другую больницу надо. Где нейрохирургическое отделение есть. Вот, отсюда вылезу, пойду туда устраиваться. Я на химию-то не вернусь. Мне сказали, теперь досрочно освободят. По состоянию здоровья.

Стелла всхлипнула.

— Чего ты? — улыбнулся Димка. — Я скоро дома буду. Радоваться надо. Повезло.

— Что-то вы плохо сегодня едите, — посмеивался захмелевший доцент, — задачу свою не выполняете. И вообще, мрачный какой-то.

— Расстроенный, — объяснил Григорьев. — Утром навещал друга. Он уже в третьей больнице лежит, никак его поправить не могут.

— А что с ним?

— Попал в аварию. Кажется, гематома мозга и, кажется, не рассасывается. А по-настоящему, наши врачи бестолковые ничего не понимают.

— Сочувствую, — покивал доцент. — А я-то уж грешным делом подумал: зазнались.

— С чего это вдруг?

— Ну как же! — доцент заулыбался, а Григорьев сверхчутьем уловил, что сидящая за доцентом Нина прислушивается к их разговору не так, как обычно, пугливо и напряженно, а с интересом. — Вы же теперь писатель!

У Григорьева свалился с вилки только что подцепленный ломтик ветчины.

— Что, разоблачили вас? — посмеивался доцент. — А зачем скрывали? Нет ничего тайного, что не стало бы явным!

Григорьев пожал плечами. Случилось то, что должно было случиться. Тот сборник «молодых» в минувшем 1980-м вышел мизерным тиражом — всего пятнадцать тысяч. Но он продавался в книжных магазинах, поступил в библиотеки. Рано или поздно всё равно попался бы на глаза кому-то из компании «полубогов». Вот теперь, год спустя, это и произошло.

— Нет, нет, вы — молодец! — изливался доцент. — Мы кто? Мы все-таки интеллигенция. Вы, может, и отплевываетесь, когда из наших дверей выходите, а мы всё равно — интеллигенция. Потому что другой в Союзе нет и уже не будет. А в кругу интеллигенции престиж ценится не меньше денег. Так что, поздравляю: блестящий обходной маневр! Из аутсайдеров — раз, и на самый верх! Вы звучание оцените: писатель, писатель, а? Даже на слух престижнее, чем доктор наук, не говоря о кандидате. И то, что скрывали успех, в этом особый кураж.