— Я здесь, Еласка! Не хочу тебя подводить, да что делать? Сбежал я, Каролуса задушил, теперь мне надо из города выбираться. Сбежать-то сбежал, да куда деваться? Займи коня, достану себе, твоего верну.

Еласка потянул его за рукав:

— О чем ты говоришь? Разве брошу я товарища в беде? Такого среди настоящих казаков никогда не бывает. Конь у меня один. Сядем на него вдвоем, впервые нам что ли? Сейчас кафтан накину, пищали возьму. Сабля у тебя есть? Возьму и для тебя саблю.

А в тюрьме был переполох. Важный преступник сбежал. Обжег всех огнем дьявольским. Где он? Куда бросился? Доложили подьячему, воеводе самому. Ртищев аж перекосился:

— Вот — турок! Не зря хвалился, что сбежит. И сбежал!

Затопал воевода ногами:

— Весь город поднять, всю стражу, всех казаков, поймать во что бы то ни стало! Упустите — шкуру спущу. Перекрыть все дороги.

А тут новые гонцы бегут:

— Воевода — пожар! Бывший Плещеева дом горит. Там Каролус жил, а где он теперь — неизвестно.

— Это тоже Гришкина работа! — кричит воевода. — Тут и на бобах гадать не надо. Поймать, связать! Государево дело. Палача убил, беглый, дом поджег…

А Еласка с Григорием из дома вышли, лошадку вывели из стойла, седлают, спешат.

— Эх! — говорит Григорий. — Не в попы, так в звонари. Лишь бы до леса добраться.

И тотчас на тыне возникла фигура, и голос резкий прокричал:

— Буда! Дом твой в кольце! Выдавай государева преступника Гришку, не то сам преступником станешь. Он царева палача убил, он пожар содеял. За это ему костер полагается как поджигателю.

И там и сям над тыном головы поднялись. Принесли стражники лестницы с собой.

Буда подал повод Григорию, махнул рукой на закатную сторону и сказал:

— Скачи в ту сторону, там тын ниже, перескочит Рыжак, он у меня конь небольшой, но норовистый и резвый. А я по этим арбузам стрелять буду, небось сразу с тына скатятся.

— Бежать так вместе, не хочу, чтобы ты за меня отвечал.

— Скачи! — закричал Буда. — Некогда тут разговаривать. Меня не сожгут. А с тюрьмы я всегда убегу…

Перетянул Григорий коня плеткой, а Буда ударил из пищали по тому стражнику, который уже ногу на тын занес. И тут же сам получил пулю. Заскочил в сенцы старый казак, перезарядил пищаль, а уж двор полон казаков да стражников. Прицелился Буда во Влаську, который был братом подьячего, да и поразил его в самое сердце. И тогда же сразу две пули попали в старого казака.

— Ах, вот вы как? — вскричал он, открывая камору, где был бочонок с порохом. Открыл он крышку бочонка, закурил, слушая, как рубят дверь. Когда ворвались в дом, загорланили, ища его, сунул он горящую трубку в порох.

Ударило белое пламя, и полетел Буда, как ангел, не зная сам куда, а с ним улетело двое стражников, а еще троих — покалечило.

Григорий перескочил с конем через тын и уже помчался по проулку, нахлестывая коня плетью, и уже свобода была близка, но нагнали его быстрые пули, одна в грудь ударила, другая в шею. И коня пули поразили, и брякнулся он в промерзшую лужу, с последним жалобным ржанием.

Подскочили к Плещееву служивые, подхватили под руки, хотели вязать, но один сказал, глядя, как кровавое пятно расплывается на груди Григория:

— Братцы, а не вяжем ли мы покойника?

Принесли из соседней избы зеркало, приложили к губам Григория. Нет, не запотело бронзовое зеркало.

— Сильно кровит, что же делать с ним? Тащите старый армяк замотать голову.

Кликнули подьячего. Он хотел убедиться, что Гришка в самом деле мертв, не притворяется. Хотел сердце нащупать. Но только руки в крови измазал.

— Куда же его теперь? — спросили стражники.

Подьячий был во гневе, его брата убили из-за этого проходимца и вора Плещеева. И, отирая руки белым платом, который сразу покрылся бурыми пятнами, сказал:

— Везите его в Убогий дом, куда же больше?

И положили Плещеева на телегу, прикрыли армяком старым и драным и повезли по городским улицам.

Вот и перекоп, вода в нем застыла и сияет синеватым льдом. Луна сверху глядит равнодушно. Что ей наши стрельбы, беды, пожары? А, может, она-то во всем и виновата?

Не так ли говорят мудрые звездочеты, странники, много повидавшие? А разве не от луны море выходит из берегов?

Вдали монастырь, как зачарованный, плыл в свете луны, за Скородумом на конном дворе стучал сторож колотушкой. И на башнях сидели дозоры, и в караулке казаки пили потихоньку горькое вино. Ибо по ночам начальство не очень-то любит ходить и проверять их. Спать любит начальство.

Ну, был в городе пожар, потом ловили кого-то, стрельба была. Да в этом окраинном городе всегда кого-то ловят и всегда стреляют. Если надо — позовут. А пока надо к караулу готовиться, на башню скоро лезть.

Сторож Гервасий, как всегда в это время пьяный до безумия, сидел в своей сторожке и разговаривал сам с собой:

— А разве легко мне жить на кладбище? Сюда привозят тех, которые при жизни со всеми чертями спознались. Вон, опять один из угла рожки кажет. Осиротел, хозяин-то его во рву валяется, ему и скучно. За такую плату страхи великие тут терпеть? Да еще требуют мертвяков закапывать. А земля уже застыла. До весны они и так обождут. А вороны все равно летают, их черт не берет. И всегда голодные…

В это время загремела телега, факелы во тьме замелькали. Казаки в караулке из любопытства выглянули:

— Чего там?

— Григорий Плещеев-Подрез из тюрьмы убег, убивством и поджогами занялся, да и сам убит.

— Что же, это казацкая смерть. А пошто же в Убогий дом православного? Чать знатных кровей.

— Подьячий велел, а наше дело маленькое.

Сторож Гервасий, услышав вдалеке крики, а затем и увидев в окошечко огни, проворчал:

— Ни днем ни ночью покоя нет. То черти докучают, то люди.

Надел сторож драную шубейку, взял посох свой и вышел навстречу ночным гостям.

— Куда его? — спросили из темноты. — Мертвого — куда?

Гервасий пошел впереди телеги, указывая дорогу. Возле края рва остановился.

— Сваливайте здесь!

Когда ночные посетители удалились, Гервасий снял с Григория зипун, которым он был укрыт. Затем пошарил на груди, снял крест из дорогого серебра с тремя камнями драгоценными. Стянул сапоги:

— Тебе теперь без надобности.

Хотел стянуть кафтан, но передумал — возни много, тяжелый мужик.

Подтолкнул тело ногой, и оно съехало в ров.

Гервасий ушел в сторожку, согрелся стаканом хлебного и стал рассматривать крест.

— Ну и знатная вещь! В темноте и не понял, думал — медь. Крест такой, что лучше не бывает. Его в пивнушке заложить, так месяца два бесплатно поить будут. Эх, а я-то! Даже не обшарил его как следует. Кто мог подумать? Сюда же только нищих бросают. Но не лезть же мне в ров? Али пойти, посмотреть, может, не так далеко скатился?