Возле одной стены был здесь ров изрядный, куда бросали тела безродных, бездомных, ссыльных, басурманишек, прочих незнаемых, ненужных людей. Добрых горожан хоронили при двух монастырях да при четырех церквах. Над могилами высились огромные черные кресты, которые высотой превосходили ограды и могли смотреть на могучий Енисей.

Сторож Гервасий в холодное время года трупы не зарывал вовсе, мертвяки валялись во рву как бы на поле боя: головами друг к другу, и — наоборот, и как попало. Лишь по теплу выходил иногда Гервасий с лопатой ко рву, вяло ковырял землицу и пошвыривал в ров.

И, не зарыв бедолаг, а только припорошив их землей, шел он либо к тюрьме, либо к монастырю, либо к караулке и просил у всех денежку, сетуя на то, что жутко ему проживать рядом с мертвыми.

Надо рвом Убогого дома вечно кружилось воронье, забредали туда огромные медведи и волки.

Григорий постоял тут, склонив голову: тоже думали, любились, ненавидели. И что же? Лежат аки псы прибитые, ни на что не годны, даже на мыло.

После, оглядывая мужской монастырь, возле которого было обширное озеро, по берегам которого гнездились птицы, Григорий вдруг подумал, что неплохо было бы уйти в монахи. Но тут же отбросил эту мысль. Ну, какой же с него монах? Не будет в таком чернеце истины.

В городе было множество малых речушек, ручьев, а через них были перекинуты причудливые мостки. Уже были отстроены новые башни и грозно смотрели на луга и леса.

Приходил Плещей и к высокой Железной горе, смотрел, как каторжники бьют ломами, как тащат лошадки короба с рудой.

Долго стоял на плотбище, где стучали топорами вислоусые украинские казаки, строя кочи. А далее были слышны звоны молотов в кузнях, взвизги пил. Было много мощи в новых домах-крепостях, построенных из отборного леса, с подвалами из дикого камня. Сибирские цветы, не столь пышные, как в южных краях, поражали своим щемящим ароматом.

Вечером в хижине бабки Акулины Каролус Гарвей рассказывал, как пытал очередную ведьму, хвастал тем, что сумел вырвать признание и поэтому подлую девку приговорили к сожжению. За каждое сожжение он получал дополнительную плату, да еще бочонок вина.

— Кто присутствует при казни? — поинтересовался Григорий. — Народу показывают?

— Нет, это секретно, — ответил Каролус. — Раньше случалось, но при Алексее Михайловиче велено это делать втайне. Приходят подьячий, писец, поп, да иногда настоятельница Параскева Племянникова любопытствует.

Да ведь опасно! Ведьма-то корчится в огне, а изо рта вдруг язык коровий высунется, а то и вовсе — скачут змеи. Мало ли что может случиться? Она перед смертью и сглазить может. Я лишь вином спасаюсь от скверны, да еще амулет ношу, морскую выучку имею. Потому и жив до сих пор.

— Возьми нас с Саввой на твое дело, — попросился Григорий.

— О, это никак нельзя! — замотал нечесаной башкой Каролус. — О, это совсем даже нельзя! Что скажет подьячий? Что скажут стражники? Что скажет игуменья Параскева?

— Да ей-то что за докука? — спросил Григорий.

— Она входит во все дела наши, — пояснил Гарвей, — она может меня службы лишить.

Григорий уже сумел продать часть добытого золота и пообещал Гарвею десять ефимков, если тот позволит посмотреть на казнь.

Гарвей сказал, что выберет время, когда игуменьи не будет в монастыре. Он сам определяет время казни, она зависит от его настроения, привести душу в должное состояние — не так просто…

Однажды утром Гарвей позвал Савву и Григория смотреть казнь ведьмы. Прошли в заднюю калитку, пудовый замок Гарвей открыл своим ключом. Здесь на заднем, отгороженном дворе монастыря были двери в подвал тайного приказа. Сошли в подвал вместе с пьяненьким подьячим Федотом Затынным.

В подвале на соломе лежала женщина, ноги которой были вдеты в колодки. Глаза ее запали и были окружены синевой, но они были все равно прекрасны. Она смотрела воспаленно и обреченно. Она уже устала надеяться на чудо, все, что могла, передумала, все муки вынесла и теперь ждала конца как избавления.

Григорий сказал:

— Мужики! Я дам вам по полста рублев каждому. Зачем вам жечь ее? Не лучше ли ей каждую ночь сгорать в огне страсти, а утром возрождаться к новой жизни и копить силы для новой ночи? Какая вам выгода, если она сгорит насовсем? Ведь сжечь можно и чучело?

Подьячий хоть и был пьян, но стоял ровно и сказал звучно:

— Мы не пойдем против царева дела ни за какое золото!

Он подумал и сказал:

— Если ты хочешь с ней перед сожжением позабавиться, то плати, и мы снимем колодки. Но смотри, как бы она не забрала твою душу в ад, не напустила на тебя порчу, хотя это — твое дело.

— Я хочу, чтобы она жила! — воскликнул Григорий.

— Это никак не можно, она будет сожжена, это уже записано в бумагах. А позабавиться с ней ты можешь, хотя Каролус повывернул ей руки из суставов…

Палач поднял женщину с соломы, в каменном этом мешке каменный пол был вышаркан коленями узниц. Они приковывались цепью к стене, и сколько они проводили тут времени — кто знает?

Пытки и допросы велись ночами, во тьме ночной здесь по двору проходили люди с факелами, лязгали запоры, звенели цепи, слышался хрип и лай несчастных женщин. Иная вдруг рычала басом, и это еще более убеждало всех, что ее устами говорит бес.

Палач поднял женщину с соломы, два стражника подхватили ее под руки.

— В чем виновата сия женка и чем это вы ее поите? — спросил Григорий.

Подьячий в полголоса пояснил:

— Поим отваром маковых головок, а виновата во многих бесовских делах.

Глаза женщины оборотились на подьячего:

— Неправда. Горшки на брюха наметывала с приговором, лечила, не всем помогало — по грехам их. На мед шептала… Ой! — вскрикнула она, палач в это время связывал ей руки и ощутилась боль в вывернутом плече.

— Боярин! Спаси! Век буду молить! — обратилась она к Плещееву.

— Не боярин я ныне, а простой казак, рад бы спасти, да, видишь, не слушают…

Во дворике, отгороженном от монастыря особой стеной, Гарвей, отхлебнув вина из кувшина, деловито прикручивал женщину к столбу веревкой.

— В прошлый раз у меня одна красотка сразу не сгорела, ведьмовские штуки, костер загас. Но больше не дам беса тешить.

Молоденький попик с некоторой опаской пошел к женщине:

— Крест примешь?

Женщина не отвечала, мотала головой, дергалась, веревки все туже впивались в тело.

Священник удалился, смотреть на казнь не хотел.

Гарвей складывал вокруг столба с женщиной хворост и дрова. Отошел в сторону, ударил огнивцем по кремню, вспыхнувший смоляной факел метнул ловко, так, что политый смолой хворост враз запылал.

Видеть все это было тяжело. Григорий обернулся и понял, что Гарвей ест глазами свою жертву. Он повторяет все ее конвульсии, тяжело дышит, пуская слюну и кусая себя за руку.