Я как раз нашел опрятное решение для сложного скачка во времени, который собирался произвести в „Октете“, уже приближался ленч, я открыл бутылку вина, и тут позвонила Габриэль.[245]Сильно сдавленным голосом она спросила, не могу ли я немедленно приехать к ней. Я вскочил на мотоциклетку и покатил в Ла Сапиньер. Габриэль ждала меня на дороге у ворот, курила. Мы даже не поцеловались в знак приветствия, — она просто указала, ни говоря ни слова, на доску.

Доска была основательно изуродована, похоже на то, что по ней несколько раз с силой ударили чем-то острым, киркой, быть может, отчего в камне появилось пять-шесть больших выбоин, полностью обезобразивших его поверхность. Глаза Габриэль были красны от сердитых слез, ее сотрясал с большим трудом подавляемый гнев. „Кем надо быть, чтобы сделать такое, Логан?“ — спросила она по-английски, словно не желая пятнать французский язык разговором об этом прискорбном надругательстве. Жандармов она вызывала? Конечно. Что они могут? Ничего. Молодежь, вандалы — покажи им что-нибудь новое, они тут же захотят разрушить его. И тут она заплакала, — меня это очень растрогало, — я обнял ее за плечи и отвел в дом. Остался у нее на ленч; Габриэль медленно приходила в себя, строила планы о том, чем заменить камень — быть может, лучше всего отлить доску из металла. Я поприветствовал эту идею.

Ночью темная мысль: все мы желаем себе смерти внезапной, но ведь знаем же, что выпадает она далеко не каждому. Так что кончина наша — это окончательное проявление везения или невезения, последняя добавка к их накоплениям. Однако природа предлагает нам некую форму утешения — это соображение вдруг осеняет меня, пока я гадаю о том, как уйду. Чем более затянута, болезненна и недостойна наша кончина, тем сильней мы желаем смерти, — мы ждем не дождемся окончания жизни, мы алчем, алчем забвения. Но утешение ли это? Пока ты сравнительно здоров и благополучен, ты хочешь оставаться здесь так долго, как сможешь, страшишься смерти, отвергаешь ее. Разве лучше стремиться к концу?… Мне вот уже за восемьдесят — беззубый, хромающий, с бурым туманом, время от времени опускающимся на меня, но в остальном я благополучен настолько, насколько можно этого ожидать, — и я обнаруживаю, что прошу мироздание дать мне еще чуточку везения. Внезапный уход, пожалуйста. Просто выключите свет.

Сегодня задумался вдруг о Дике Ходже, вспомнил совет насчет поведения в обществе, который он дал мне когда-то на случай, если я вдруг попаду на какой-нибудь званный обед — поддерживай разговор. Нет ничего проще, заявил Дик: чтобы беседа не прерывалась, просто ври напропалую. Скажи, к примеру, женщине справа от тебя: „Я ужасно страдаю от бессонницы, — а как спится вам?“. Или поведай, что прежний муж твоей жены грозится тебя убить. Или что неделю назад на тебя напали грабители. Скажи, что был знаком с одним из тех, кто погиб в недавней авиакатастрофе, или что слышал, будто член королевской семьи обратился в ислам. Разговоры на этих обедах по большей части настолько скучны, что ты на долгое время прикуешь к себе жадное внимание аудитории. Этот прием никогда не подводит, сказал он.

Интересно отметить, что надругательство над памятью отца Габриэль практически не пробудило в Сент-Сабин сочувствия к ней. Норберт пожимает плечами — Les jeunes. Дидье и Люсетт замечают, что такое случается. Только Жан-Робер говорит, что, возможно, у кого-то имеется зуб на ее отца. Жан-Робер перебрался в Сент-Сабин в 1950-х и потому о годах войны ничего не знает, однако, ему удается — посредством ряда красноречивых изменений интонации и гримас, которые он состраивает, намекнуть на то, что Сент-Сабин хранит немало мрачных секретов. Он слышал определенные разговоры: „Кое-кто из людей, стариков…“. Дальше этого он не идет.

Это же самое я, в следующий рыночный день, обнаружил и сам, приглядываясь к старожилам, стоящим группками и беседующим. 1940–1944: почти у каждого, кому за шестьдесят, есть что порассказать о жизни Сент-Сабин во времена Оккупации. Некоторых из этих пожилых людей я хорошо знаю, однако на эту тему они разговаривают с большой неохотой, — а я вовсе не хочу переворачивать камень, чтобы посмотреть, какие блеклые и квелые, перепуганные создания корячатся под ним.

Я заговорил об этом с Люсьеном. Он засунул руки в карманы и уставился в землю.

— Это просто позор, — понукал его я. — Она удивительно милая женщина. И очень расстроена.

— Еще бы, — сказал Люсьен. — Но только было ли у нее разрешение?

— Разрешение на что?

— Прежде всего, на сооружение такого мемориала.

— Это ее владение, она может делать в нем все, что хочет. Ей не требуется разрешения, чтобы почтить память отца.

Люсьен взглянул на меня в упор:

— По моему опыту, если ты оказался в чужих краях, всегда лучше спрашивать разрешения.

Потом он улыбнулся, показав свои красивые серебряные зубы, и пригласил меня к обеду.

Зимы по своему очаровательны здесь, почти как лето. Поутру я первым делом иду к очагу и развожу новый огонь на углях, оставшихся от вчерашнего. Кладу на них горстку sarments[246]и сверху немного щепы — несколько взмахов мехами и готово. Когда занимается пламя, я помещаю за него пару расщепленных поленьев. Ходж и Боузер любят сидеть и смотреть, как я разжигаю огонь, а увидев, что тот разгорелся, уходят, как если бы пламя служило сигналом, показывающим, что можно начать день. Здесь случаются сильные морозы, которые могут длиться несколько дней — окрестный ландшафт белеет и стынет, точно укрытый снегом.

Зима выявляет мощное, сложное, мускулистое строение древнего дуба. Как будто старик сбрасывает с себя пошитый на Савил-Роу костюм, — оставаясь не менее внушительным в зрелой своей наготе.

На прошлой неделе Габриэль установила новую доску — чеканного металла — врезала ее в стену, а нынче утром доска оказалась вновь обезображенной кислотой и дегтем. Когда я приехал к ней, Габриэль безудержно плакала, и я вызвался поговорить от ее имени с мэром. Она была очень благодарна, так что я условился с Янником Лефрер-Бруно о встрече в ближайшую среду.

Я сознаю, что, хоть эти два происшествия меня непосредственно не затрагивают, я оскорблен ими не меньше, чем Габриэль. Знаю, никакая община не совершенна, однако нападения на мемориал Габриэль, приоткрывают новую сторону Сент-Сабин, сильно меня расстраивающую. Ясно, что жители деревни владеют какой-то мрачной, постыдной тайной, которая была раскрыта в 1944-м не без участия Бенуа Верделя — за чем, возможно, последовала некая кара, — и столь же ясно, что ярое негодование против него продолжает сохраняться до сей поры. Я чувствую, что вот-вот обращусь против друзей, против моей семьи: не хочется выяснять, что тут творится, но, похоже, выбора у меня нет.

Разговор с Янником Лефрер-Бруно получился не из приятных. Он предложил мне выпить, я отказался — хотел, чтобы все выглядело формально, официально. Я спросил, имеет ли он какое-либо представление о том, кто повредил мемориальную доску мадам Дюпети; он ответил, что никакого — быть может, вандалы? Я сказал, что не верю ему, что не сомневаюсь — практически каждый в деревне знает, чьих это рук дело, но все покрывают виновного. Я произнес слово „коллаборационист“, и он устало покачал головой.