освещала путь. Но даже и при ее бледном свете можно было видеть, как неприглядна и пустынна местность, по которой пробирались всадники.

— Ну и скверно же тут! — воскликнул один из всадников, плотный, средних лет человек с подвижным, загорелым лицом. — Сторонка, нечего сказать!

— Да, милейший Блоом, — отвечал другой, — кроме жалкой, сожженной солнцем травы и песка, здесь ровно ничего не видно. Впрочем, особенно удивляться нечего: ведь мы и раньше знали об этом, когда решились пробраться через эту безотрадную пустыню. Зато вот за нею мы найдем веселую и плодородную страну и заживем там, наверное, не хуже, чем жили на родине до тех пор, пока эти алчные завоеватели не вынудили и нас искать счастья в другом месте… Ради достижения независимой и счастливой жизни не беда и потомиться немного в этой угрюмой пустыне.

Человека, старавшегося таким образом ободрить своего спутника, звали Яном ван Дорном.

Высокий и худощавый, лет около пятидесяти от роду, он сразу поражал той спокойной энергией, которой дышало все его существо, — энергией, способной сделать несравненно больше, чем пылкие, подчас и необдуманные порывы увлекающейся натуры его товарища Блоома.

Вообще Ян ван Дорн производил впечатление человека, способного хорошо распоряжаться и повелевать. Это была одна из тех натур, которые не отступают ни перед какой опасностью.

— А вы что призадумались, Ринвальд? — обратился Ян ван Дорн к другому своему спутнику, с приятным и тоже сильно загоревшим лицом, вдумчиво ехавшему по правую его сторону. — Уж не начинаете ли, чего доброго, и вы падать духом при виде бесконечных неудобств нашего длинного и утомительного путешествия?

— Нет, ван Дорн, дело не в этом, — ответил тот, которого назвали Ринвальдом, выходя из задумчивости. — Я уверен в благоприятном исходе нашего предприятия. Но все-таки, знаете, необходимо обдумать каждый шаг, все предстоящие нам затруднения и опасности в этой проклятой местности и на всякий случай подготовиться… Главное, меня озабочивает участь наших семейств… Кажется, это очень естественно и понятно.

— О, конечно! Спасибо за откровенность, Ринвальд. Я вполне уверен, что благодаря вам и нашему другу Блоому нам удастся справиться со всеми препятствиями и опасностями, угрожающими нашему каравану на каждом шагу в этой угрюмой, неприветливой стране. Побольше терпения и энергии — вот и всё. Не следует забывать, что на нас троих лежит обязанность внушать нашим спутникам надежду и душевную бодрость. Когда заметите, что они начнут унывать, подтверждайте им мои слова, что как только мы выйдем из карру, то будем уже недалеко от прекрасной страны с роскошными пастбищами и обильными источниками. Там мы найдем себе удобное место и снова заживем свободными и независимыми бурами.

Но что это, собственно, были за люди и где находилась та обетованная земля, в которую они стремились?

Поговорим сначала о стране, а потом уж о людях.

Вообразите себе бесконечную и безграничную равнину. Насколько хватает глаз, не видно было ничего, кроме плоской, однообразной равнины: ни леса, ни гор, ни даже небольшого холмика. Лишь изредка там и сям попадается одинокое дерево с перистыми листьями. Это свойственная Южной Африке порода акаций, очень похожая на нашу акацию ярко-желтыми цветами и формою листьев, с той лишь разницей, что тут листья снабжены колючками. Дерево это носит название верблюжьего терновника. Кроме него виднеется еще кое-где алоэ, вперемежку с жесткими стеблями молочая, и под ними несколько клочков желтой, сожженной солнцем травы.

Таков вид угрюмых и суровых карру Южной Африки. Их можно сравнить с европейскими степями, но они несравненно обширнее, и в них встречаются прекраснейшие разновидности вереска, удивительно нежные, с замечательно красиво очерченными колокольчиками. Одна из этих разновидностей начинает культивироваться и у нас в Европе.

По этой-то пустыне, носящей название карру[6], медленно двигались три громадные повозки, метра в четыре длиною. Непромокаемое полотно, натянутое сверху на согнутых в виде арок бамбуковых подставках, защищало кладь в повозках от зноя и непогоды. В каждую повозку было впряжено по восемь пар быков с длинными рогами. На передке повозки сидел туземный проводник с длиннейшим бичом в руках. Около каждой упряжки шел еще туземец, вооруженный страшным жамбоком. На обязанности последнего лежало подбодрять и понукать ленивых быков. Во главе каравана шел главный проводник. По бокам повозок ехало человек двадцать всадников.

Трое всадников, уже несколько знакомых нам, ехали далеко впереди.

Сзади повозок двигалось большое стадо коров с телятами и несколько пар тех интересных баранов, которые известны под названием «жирнохвостых», отличаясь громадными жирными хвостами, достигающими иногда веса пятидесяти фунтов. Вследствие своей тяжести хвосты эти волочились по земле.

Стадо сопровождалось несколькими пастухами из негров и десятком больших собак с длинными тонкими мордами и взъерошенной шерстью, очень похожих на волков.

В повозках помещались женщины и дети всех возрастов.

Из пассажиров прежде всего бросались в глаза две дочери Ринвальда: Катринка, старшая, и Мейстья, младшая. Первой было восемнадцать лет, второй — около семнадцати. Они были очень хороши, каждая в своем роде. Трудно было решить, кому из них отдать предпочтение: Катринке ли с ее черными глазами и пепельными волосами или Мейстье с темно-синими глазами и темно-золотистыми кудрями.

Мать девушек, госпожа Ринвальд, выглядела женщиной тоже еще замечательно красивой и свежей. Она представляла собою тип того врожденного благородства, которое не поддается никакому подражанию.

Госпожа Блоом была в том же роде, только еще более нежная и хрупкая. Что же касается госпожи ван Дорн, то эта высокая, стройная брюнетка была очень похожа на своего мужа правильными, энергичными чертами лица и серьезностью обращения.

У Яна ван Дорна тоже были две дочери — Рихия и Анни, милые и красивые девушки. Дочери Ринвальда были, бесспорно, красивее, но это нисколько не вредило общей искренней дружбе всех четырех девушек.

Сыновья Яна ван Дорна, Пит и Гендрик, увеселяли все общество своей неистощимой веселостью и богатством фантазии; сыновья же Ринвальда — Людвиг и Блоома — Андрэ представляли собою цвет интеллигенции, как их отцы являлись во всем караване представителями силы и опыта.

Несколько мальчиков, от пяти до шести лет, и девочек, от семи до двенадцати, довершали семейную картину в повозках, из которых каждая