В немалой степени королева преуспела в своих попытках продемонстрировать бодрость и здоровье. «Выглядит Ее Величество превосходно, — записывает в те дни один придворный, — чуть ли не каждый второй день она выезжает на охоту и остается в седле целыми часами». Другой тоже отмечает ее цветущий вид — давно, мол, такой не видел. Но приближенные свидетельствуют иначе: всего лишь час в седле настолько обессиливает Елизавету, что потом она два дня не встает с кровати, а боли в плече и ногах вообще не позволяют ей садиться на лошадь. Чтобы поддержать силы, ей приходится дремать посреди дня, но и после этого она выглядит изможденной, ибо одни попытки выглядеть бодрой утомляют не меньше, чем сами физические упражнения.

Под самый конец года, в разгар рождественских праздников, Елизавета показалась Харингтону вконец истощенной. Да, она угасала, хотя и медленно, — угасала нс только физически, но и душевно, и умственно. Она продолжает заниматься делами, отмечает Харингтон, хотя зрение отказывает все больше, да и внимание постоянно рассеивается; она сердито покрикивает на окружающих, обвиняя их в забывчивости, хотя на самом деле сама многое забывает; порой пошлет за кем-то, а когда тот явится, впадает в гнев — чего, мол, пришел незваным?

Сесил и другие оберегали королеву, как могли. В переписке они предостерегали друг друга от того, чтобы давать ей на прочтение сообщения с дурными вестями, особенно на ночь, — от этого бессонница у нее разыгрывается еще больше, и на следующее утро с Елизаветой вообще нельзя будет иметь дела; а порой в своих докладах и вовсе приукрашивали истинное положение дел в государстве, лишь бы ее величество не волновалась. Сесил в обращении с королевой был, как обычно, галантен, восхваляя ее ум и прозорливость и вообще всячески ублажая королевское тщеславие. Пергамент, на котором она пишет, уверял он, благоухает от одного прикосновения пальцев ее величества; губы ее подобны рубинам, глаза ее прекрасны, сверкая, как топазы. Иное дело, что Сесил действительно восхищался ее выдающимися способностями в деле управления государством и с приближением конца царствования Елизаветы все больше задумывался над тем, что опыт ее, запечатленный в различных записях, следует сохранить для потомства. Ибо это царствование, считал он, являет собою несравненный пример просвещенности и красоты. Конечно же, его, как и Харингтона, печалил вид королевы, склонившейся при свете камина над различными документами и указами, под которыми она, подслеповато прищуриваясь, неверной рукой ставит подпись, — все труднее ей становится разбирать слова, а почерк, некогда почти каллиграфический, сделался кривым и нечетким.

В начале 1603 года Елизавета простудилась, а 21 января двор под проливным дождем двинулся в Ричмонд, где ему предстояло провести всю эту на редкость суровую зиму. На пронизывающем холодном ветру простуда перешла в бронхит, и королева совсем пала духом, тем более что как раз в это время умерла ее родственница, графиня Нотингэмская.

«Ее Величество по-настоящему любила графиню, — записывает один иностранный дипломат, присутствовавший при погребальной церемонии, — и смерть ее повергла королеву в глубокое уныние, должно быть, напоминая о неизбежности собственного ухода».

Елизавете исполнилось семьдесят, и возраст безжалостно давал о себе знать. Болела голова, болело от ревматизма все тело, болели ноги, мучил кашель. Еда и напитки давно уже потеряли для нее всякий вкус, не давала покоя бессонница, и днем, и ночью королева не могла найти себе места. Ричмонд она всегда любила, называя его «теплым зимним убежищем для старой женщины», но теперь, ворочаясь на кровати долгими бессонными ночами, Елизавета и здесь не находила никакой радости.

А хуже всего была гнетущая тяжесть на сердце. Обложившись подушками, она часами сидела на полу и тупо смотрела в одну и ту же точку; долгое молчание перемежалось лишь с глубокими вздохами и внезапно прорывающимися рыданиями.

Силы оставили ее, она больше не в состоянии была что-либо сделать для своего королевства; погруженная в глубокую тоску, Елизавета не могла себя заставить даже подняться. Время от времени она еще взрывалась, ругая на чем свет стоит своих министров, требующих денег, и заклятого врага Тайрона, которому удалось обернуть поражение победой и вырвать у полной гнева униженной королевы помилование. Но это были лишь мгновения, а в общем, как пишет один современник, бросающееся в глаза ослабление памяти и способности к здравому суждению не позволяло Елизавете заниматься делами сколько-нибудь всерьез. Она уже не выдерживает разговоров на государственные темы, продолжает тот же современник, хотя находит удовольствие в чтении «Кентерберийских рассказов». Сесила Елизавета еще принимает, однако любого другого может прогнать с глаз долой.

Елизавету глубоко уязвляло то, что теперь, когда она подошла к порогу смерти, приближенные и чиновники не находили нужным ревностно выполнять ее приказания и вообще вели себя так, словно ее уже нет на этом свете. Она чувствует, пишет епископ Карлайл, что уже никому не интересна, и от этого лишь впадает в еще более глубокую тоску. И действительно, в глазах многих, а в особенности старых и испытанных слуг, она представляла сейчас интерес лишь в той степени, в какой это касалось остающихся после нее богатств. Что будет с драгоценностями, роскошной обстановкой, сотнями платьев и надушенных перчаток, веерами из лебединого пуха? Отдаст ли их новый король бедным, так и не оцененным по достоинству слугам Елизаветы или подарит жене? Впрочем, на этот счет, кажется, никто особенно не беспокоился: по слухам, король Яков прохладно, и это еще очень мягко сказано, относился к жене и, если бы его не отговорили советники, давно бы заключил ее в тюрьму.

«Весь двор погрузился в уныние, — пишет свидетель. — Иным кажется, что королева умрет не сегодня-завтра, другие считают, что она не протянет до мая, но все уверены, что это ее последняя зима». Придворные впали почти в такое же оцепенение, как и сама умирающая королева, дурная погода удерживала их взаперти, а пауза в политической жизни заставляла бесцельно слоняться по комнатам. О делах в Ричмонде все забыли, и, по мере того как неделя тянулась за неделей, во дворце все сильнее распространялся запах от немытых тел и немытых полов.

В самом начале марта королеве стало значительно хуже, и выглядела она такой потерянной и уставшей от жизни, что даже отказывалась принимать и без того ненавистные лекарства, которыми пичкали ее доктора. Видно было, что ей уже не хочется бороться за жизнь. Но и просто слечь в кровать и умереть она как будто тоже была не готова. Елизавета целыми днями сидела на подушках в полном сознании, но не обращая никакого внимания на происходящее вокруг нее, не говоря ни слова, отказываясь от еды, не переодеваясь. Вскрылась опухоль в горле, стало трудно дышать, но докторам удалось все же что-то сделать, и кризис миновал, хотя в какой-то момент уже казалось, что Елизавета отходит.

Смерть приближалась к ней не спеша, с мучительной медлительностью, не окрашенная в цвета драмы или трагедии — смерть, резко контрастирующая с яркой жизнью Елизаветы. С остекленевшими глазами, вконец высохшая, она лежала, откинувшись на подушки, от нее шел дурной запах, палец был засунут в рот, как у спящего младенца или идиота. Лишь двадцать первого марта она согласилась сменить одежду и лечь в постель.